Кровью омытые. Борис и Глеб
Шрифт:
В Голубице и на Лыбеде Борис ловил с отроками рыбу, варили уху и ходили в ночное. Пощипывали траву кони, фыркали, а отроки, рассевшись у костра, вспоминали всякие страхи. Говорили о леших, о набегах степняков, от которых искали укрытия в лесах, а иных печенеги угоняли в неволю. Вон в Предславине степняки увели жену и детей тиуна…
Особенно чудными были утра в ночном. На луг наплывал серый, липкий туман, и кони в нем казались плывущими великанами. А от костра тянуло теплом, и было радостно, что ты не один, рядом товарищи…
С обрыва видно, как проплывали по Днепру,
Над Днепром парил орел, взмывал и, снова пластаясь, делал круг за кругом. Что высматривали его зоркие глаза, что видят они? Борис с завистью провожал гордую птицу. Вот так подняться бы в высоту да взглянуть на всю землю… Сказывают, немало птах улетают зимовать в теплые страны, многое же повидают они…
Отец отмалчивался, будто и разговора никакого не было о Царьграде, а Борис напоминать не осмеливается, как великий князь решит, так тому и быть…
Еще раз глянув на луга и дальний лес, Борис направился в палаты.
Не упомнит Георгий, когда в последний раз церковь посещал. Под стать отцу. Блуд не только в церковь не ходил, а и лба не перекрестит. Но в тот день мать уговорила Георгия.
В церкви малолюдно, свечи горят кое-где перед образами, и в храме полумрак. Скучно Георгию, он зевал, чистил нос пальцем, на редких прихожан заглядывался. Вот его глаза остановились на девчонке годами с него в коротком тулупчике и темном платочке. Чем она заинтересовала Георгия, он и сам не понял, но когда из церкви выходил, ноги сами собой понесли его вслед за ней. Георгий то обгонит девицу, то приотстанет, а она его будто не замечает. Наконец изловчился Георгий, в очи ей заглянул. Они у нее голубые и бездонные, такие, что Георгий утонул в них.
Ойкнул отрок, и сердце у него забилось по-особенному. Девчонка остановилась на Подвальной улице у домишка, что рядом с мастерской гончара, у которого Георгий с Борисом на масленицу блины ели. И только тут он вспомнил, что домик этот Аверкия, который водит валку в Таврию за солью.
Пока боярский сын соображал, девчонка уже в доме скрылась. Обратную дорогу голову отрока не покидала мысль о ней…
А в избе Аверкия товарищи собрались, которых он уломал вместе в валку податься. Здесь и огородник Терешка, и чоботарь Гаврюшка, и два смолокура Ивана, один большой, другой маленький. Хоть и опасное предложение Аверкия, да заманчивое. Решили большой валкой не идти, четыре-пять мажар, не больше. Три уже есть, об остальных Аверкий обещал с Блудом поговорить.
— Поклонюсь боярину, может, вступит с нами в долю.
— Коварней Блуда по всему Киеву не сыскать, — заметил худой как жердь Гаврюшка.
— То так, — вздохнул Терентий, — а что иное присоветуешь?
— Хоть Блуд — разбойник известный, да иного не придумаешь, — заявили остальные, — надобно попытаться.
Скрипнула дверь, Аверкий оглянулся:
— Уля вернулась. Накорми нас, дочка. Эвон какие ты балабушки наварила. — И на товарищей посмотрел: — Ульку с собой возьму, она нам стряпать
Не успел Блуд от послеобеденного сна очнуться, как в опочивальную холоп заглянул:
— Аверкий к твоей милости, боярин.
Блуд кафтан поверх рубахи накинул, на порог вышел. Аверкий в поклоне изломался.
— С чем явился? — недовольно спросил Блуди почесал пятерней взлохмаченные волосы.
— К твоей милости, боярин.
— Аль я благодетель?
— Да уж как изволишь.
— О чем просить станешь?
— Я, боярин, валку собираю, дай мажару с волами.
Блуд на Аверкия из-под кустастых бровей хитро взглянул:
— Э, чего захотел! Да ведомо ли те, сколько волы и мажара стоят? А ведь ты их, как пить дать, погубишь. Степь-то, она не милует, кто мне за мажару и быков заплатит?
— Риск не малый, признаю, но и доход, коли удачей обернется, прибыль сулит.
Блуд седую голову пригладил:
— Так-то оно так, да за волов и мажару половину того, что на нее погрузите.
— Побойся Бога, боярин.
— Богом меня не попрекай, я ль звал тебя?
Отвернулся, намереваясь уйти. Аверкий шапкой о землю ударил:
— Пусть будет по-твоему, боярин, за горло хватил меня.
Едва Аверкий боярское подворье покинул, как его Георгий догнал, за рукав ухватил.
Аверкий удивился.
— Ты вот что, — сказал отрок, — возьми меня в валку.
— Ты это о чем, хлопец? — не сообразил Аверкий.
— В Таврию пойду с тобой.
— Дорога туда, отрок, долгая, и что нас в пути ждет, одному Богу ведомо. Вот я дочку свою Ульку с собой беру, а душа болит — ну как печенеги укараулят.
— Рука у меня, Аверкий, крепкая и глаз зоркий, что меч держать, что лук.
Посмотрел Аверкий на Георгия, упрям и напорист отрок. Махнул рукой:
— Коли боярин отпустит, перечить не стану.
Из Киева выехали ранним утром, едва солнца край высунулся. У мажар недолго топтались, проводить некому.
— С Богом, — перекрестился Аверкий, и валка тронулась.
Мала валка, всего четыре мажары, да и ту едва собрали, кому охота судьбу испытывать. С передней мажарой Аверкий с Улькой, со второй Георгий с Терешкой, а с двумя другими Гаврюшка и оба Ивана. Каждая мажара своего погонщика требовала, направляющего. Не то станут волы, а то и в сторону свернут, где трава повыше и сочней. Тогда волам и ярмо не помеха.
Аверкий озабочен, все в уме перебирает, оси надежные, колеса и втулки запасные взяли, мазницу с дегтем не забыли. В задке аккуратно сложены мешки под соль и шкуры просмоленные, соль от дождя укрывать. В задке мажары сухари и крупа да сало и лук, похлебку заталкивать. Об этом Улька позаботилась. И котел от сажи вычистила, ложки в холстину завернула.
Радостно Ульке и смешно, что боярский сын Георгий за ними увязался да все на нее, Ульку, поглядывает.
А Георгий лук с колчаном и меч с копьем на мажару положил, идет, глаз с Ульки не сводит, даже забыл, как с домом прощался. Отец не перечил, мать завыла, да Блуд прицыкнул: