Круг общения

Агамов-Тупицын Виктор

6

У утопии всегда есть точка возврата, возможность восстановить свои контуры на карте сознания. В декабре 2011 года российский спутник рухнул в окрестностях Новосибирска. Местом «приземления» космического аппарата оказалась улица Космонавтов. Благодаря сходству названий улица Космонавтов и космический аппарат стали частью одного и того же понятийного космоса.

7

Взаимоотношения между утопической матрицей U и матрицей дереализации, U–1, регулируются принципом обратимости, U x U–1=Е, где E – единичная матрица, а U x U–1=Е означает возвращение в исходную позицию. В случае социальных утопий U–1 сопутствует бюрократизации (матрица B). Каждый такой процесс описывается

формулой U x U–1 x B. Получается, что бюрократический термидор – это неизбежная кульминация социальной утопии. Чтобы кардинально изменить ситуацию, необходимо принять меры по созданию матрицы В–1.

8

Станция Астапово – одно из таких мест.

9

В письме А. Иванову (20.10.11) я пересмотрел свою позицию и пришел к выводу, что «оценку альтернативных художественных практик в Москве (в 1970-х и 1980-х годах) как „искусства в кавычках“ следует воспринимать как комплимент. Потому что искусство, лишенное этих кавычек, перестает быть таковым и становится частью индустрии культуры».

10

Непонятно, что из чего возникает: круг общения как результат «биополитической сингуляризации» или биополитическая общность, создаваемая по его образу и подобию.

Никита Алексеев

Вспоминая Никиту Алексеева и то, что он делал и продолжает делать в искусстве, я представляю себе констелляцию парциальных (частичных) объектов, о которых писала Мелани Кляйн («Writings of Melanie Klein», Hogarth Press, 1978), а также Жиль Делез и Феликс Гваттари в «Анти-Эдипе». Феликс умер от инфаркта в 1992 году. А Жиль выбросился из окна в 1995-м. Я знал и того и другого, но в основном Феликса¹¹.

2.1

Выставка апт-арта в квартире Никиты Алексеева. Москва, 1982.

В конце 1980-х он предложил мне совместный проект (т. е. написать что-нибудь вместе с ним и Жилем). У них была репутация великих людей, особенно у Делеза. В те времена мне казалось, что никто из моих соотечественников (включая меня самого) не в состоянии продуцировать идеи на одном с ними уровне.

2.2

Рисунок Никиты Алексеева из серии «Бананас» с выставки «Апт-арт за забором», 1983.

Соответственно, бывая в Париже, я перестал звонить Феликсу и Жилю и избегал с ними встреч. Теперь, когда сотрудничество, как мне кажется, могло бы иметь смысл, «поезд ушел». Возвращаясь к Никите, я думаю о том, что и он теперь созрел для сотрудничества – если не с Жилем и Феликсом, то (во всяком случае) с самим собой¹². И это при том, что окружающий мир буквально на глазах распадается на дробные доли (участь, постигшая Шалтая-Болтая, сидевшего на стене). Будучи соединительной тканью между фрагментами утраченной или утрачиваемой общности, императив «собирательной» компенсации (творческой, экуменической, глобалистской и т. д.) блокирует механизмы сознания, работающие в режиме дробности. И все для того, чтобы персонаж, который упал со стены, продолжал делать вид, будто сидение на ней было более значимым, чем падение¹³.

В 1982–1983 годах в квартире Алексеева проходили выставки апт-арта, в которых Никита участвовал как художник и как организатор (см. ил. 2.1). В интервью он признался, что «общение

за бутылкой, с друзьями и мечты о должном месте в интернациональном контексте есть то, что составляет локальный контекст», а на вопрос, свойственны ли ему размышления о карьере, успехе, будущем его работ, ответил, что «не имеет ничего против дачи в Переделкино и памятника при жизни, но вполне проживет и без этого».

Алексеев известен не только как один из основателей группы «КД» («Коллективные действия»), но и как «падший ангел» концептуализма, примкнувший к Новой волне.

«Нью-вэйвер я или нет, не знаю, – говорит Алексеев (см. ил. 2.2). – Однако, разглядывая свои старые концептуальные работы, я нахожу в них многие элементы, воспринимаемые теперь как отличительные признаки нью-вэйва. Тогда они мне не были важны и даже казались ошибками, поскольку интересовало другое.

Потом произошла переориентация, тем более что к концу семидесятых годов наступил штиль: стало так скучно, что даже рябь на воде стала радовать».

В.А.-Т.: Как влияет на тебя процесс деромантизации образа автора и наличествуют ли в твоем лексиконе такие слова, как «прозрение», «вдохновение», «гениальность»?

H.A.: Влияет он на меня плодотворно, хотя в советских условиях это означало бы подрубать сук под самим собой. В нашем лексиконе наличествуют самые разные слова – и матерные, и величественные, и мусорные. Надо бы подмести, да непонятно, что останется.

В.А.-Т.: Считаешь ли ты, что искусство – это тот путь, на котором можно набрести на аутентичные вещи?

H.A.: Хотя я не знаю, где правда, но мне кажется, что искусство – один из пригодных для этого путей¹⁴.

В начале 1980-х годов Алексеев проявил себя как обозреватель и комментатор неофициальной художественной жизни в Москве. В письме от 15 апреля 1980 года он сообщил, что «„Рошаль-Донской-Скерсис“, к сожалению, вроде как засохли, во всяком случае, последнее время никак не проявляют себя в интересующей тебя сфере. Зато появились еще два „концептуальных“ дуэта: первый – Юра Альберт и Надя Столповская, второй – Захаров и Лунц. Юра рассылает объявления с предложением своих услуг по мытью полов, окон, посуды, стирки, глажки, ухода за детьми и т. д., а Захаров и Лунц выступают в роли образцовых людей. Они стригутся, носят комсомольские значки, пишут в „Комсомольскую правду“ и участвуют во всех общественных событиях: субботниках, выборах, собраниях в ЖЭКе и т. п. Названия акций: „Такой-то и такой-то следят за порядком на улице“, „Такой-то и такой-то занимаются гражданской обороной с детьми“ и т. п.».

«Недавно, – написал он в июле 1982 года, – я сделал серию плакатов на больших серо-голубых листах очень красивой бумаги, с текстами вроде „Кони прыгают лучше людей“, „Воробьи не едят друг друга“, „Снег и лед – это замерзшая вода“ и т. д., всего 10 штук. Они были расклеены в разных местах – в Москве, под Москвой, в Крыму. Еще повесил в парке полотнище темно-зеленого (2,5х2,5 м) шелка с ярко-красной надписью „Все ближе“. В основном работаю с текстами, но резон для их изготовления – не текст сам по себе, а зазор между сообщением и средой, между бессмысленной правдивостью слов и случайностью происходящего. Мне почему-то кажется, что я занимаюсь поэзией, во всяком случае, на нее это больше всего похоже».