Круги в пустоте
Шрифт:
Митька молчал, потупив глаза.
— Лучше сразу расстанься с иллюзиями, — неожиданно мягко проговорил кассар. — Так тебе будет легче жить. Но ладно, хватит разговоров, все нужно успеть сделать до темноты. Вынеси сюда из кухни лавку.
Митька понуро поплелся в дом, и вскоре, кряхтя от усилия, вернулся со скамьей — той самой, на которой его обычно пороли.
— На этот раз я тебя привяжу, — сказал Харт-ла-Гир. — Ведь если ты дернешься, рисунок испортится, и все придется начинать заново. Ложись!
Митька привычно опустился животом на скамью.
— Руки вытяни вперед.
Потом кассар достал откуда-то толстую веревку и крепко примотал
— Лучше бы тебе закрыть глаза и мысленно считать до тысячи, — посоветовал он. — Конечно, не все мальчики твоего возраста это умеют, но мне почему-то кажется, что ты справишься.
Затем он, оставив Митьку лежать привязанным, ушел в дом. Его не было довольно долго — очень долго, как показалось Митьке, которому со скамейки было видно лишь медленно сползающее за чьи-то дальние заборы солнце.
Наконец Харт-ла-Гир вернулся, неся в обеих ладонях какую-то коробочку.
— Вот теперь пора. Закрой глаза и считай, — велел он.
И пришла боль. Не такая, как от прутьев — гораздо хуже. Она не взрывалась ослепительной молнией, нет. Поначалу слабый импульс, игла прокалывает кожу, и это вроде бы нестрашно, это как укол в медкабинете, но потом… Медленно и неотвратимо боль нарастает, прогрызает злобным муравьем кожу, проникает в кровь, в мышцы, в кости. Какое там между лопатками! — она отдается во всем теле, нет такого нерва, который бы она не терзала, и уже вместо черноты в зажмуренных накрепко глазах плещется багровый туман, звенит в ушах, накатывает тяжелыми волнами тошнота, и остро, пронзительно остро пахнет — собственным потом, мочой, и еще чем-то незнакомым — дурманящим, сладковато-горьким.
Митька даже не понимал, кричит ли он — звон в ушах заглушал все прочие звуки, он гремел исполинским колоколом, раскачивал пространство, рвал душу из тела, звал ее куда-то на залитые черной водой дороги под слепым, беззвездным небом, и все равно это было лучше, чем боль. «Вот и не пришлось самому себя… по горлу», — мелькнула вдруг удивительно трезвая, неуместная в этом безумии мысль.
А потом безумие кончилось. Не сразу, столь же медленно, как и нарастало. Погасла багровая пелена, умолк безжалостный колокол, но все еще оставалась боль — ослабевшая, временно притаившаяся, но готовая в любой момент накинуться вновь.
— Можешь открыть глаза, — откуда-то с невообразимой высоты раздался гулкий голос Харта-ла-Гира.
Митька послушно разжал веки. Увидел он, правда, немного — все вокруг плыло, раскачивалось, затягивалось переливающейся серой дымкой. Он понял, что уже не привязан к скамейке, и попытался встать. Безуспешно — приподнявшись на локтях, он вновь тяжело плюхнулся животом на гладкое дерево. Тело совсем отказывалось повиноваться.
— Да, крепко тебя взяло, — сочувственным голосом протянул кассар. — Обычно трава действует слабее. Не рассчитали.
Потом он вдруг нагнулся, легко, точно куклу, поднял Митьку на руки и понес в дом. «Нифига себе!» — остатками гаснущего сознания изумился Митька. Чтобы кассар, жестокий, непреклонный кассар нес на руках своего раба! Фантастика! Впрочем, — тут же явилась трезвая мысль, — он заботится об имуществе. Точно так же он бы тащил коня… если сумел бы поднять. Почему-то мысль о поднятом коне сейчас не казалась безумной.
В светлице кассар осторожно опустил Митьку на расстеленную у дальней стены конскую попону. Было сумрачно, в распахнутом окне виднелся густо-синий кусок неба, и уже проклевывалось в нем несколько робких звездочек.
Светлица постепенно озарилась желтоватым, пляшущим светом. Он не способен был разогнать тьму, но по крайней мере намекал, что тьма не вечна.
Кассар тяжело опустился в кресло.
— Болит? Ничего, терпи, ты мужчина. Не пытайся шевелиться и ни в коем случае не переворачивайся на спину. Я знаю, сейчас тебе кажется, что хуже не бывает. Но боль вскоре пройдет, и отравление тоже. Завтра весь день можешь не работать, и вообще не выходи из дома… Между прочим, клеймо раскаленным металлом хоть и кажется страшнее, но та боль проходит быстро. Только вот иногда, бывает, у раба не выдерживает сердце. Редко, конечно. Но рисковать нам ни к чему. — Он надолго замолчал. — Потом вдруг, точно оправдываясь, глухо произнес:
— Пойми, Митика, мне не доставляет никакой радости клеймить тебя. Мне приходится это делать, точно так же, как приходится тебя пороть, и вообще… Сейчас ты этого не понимаешь, но когда-нибудь все же поймешь — это единственный способ сохранить тебе жизнь. Мир жесток, но это настоящий, невыдуманный мир. Либо ты живешь в нем сообразно своей участи, начертанной Высокими — либо умираешь, причем как правило долго и мучительно. Иных путей нет.
Потом кассар встал, и то, что он принялся делать, изумило Митьку едва ли не больше, чем только что сказанные слова. Харт-ла-Гир взял брошенный Митькой веник и принялся деловито подметать пол. Похоже, огонька свечи ему было для этого вполне достаточно.
11
Семейство собиралось на дачу. Набивая консервными банками старенький рюкзак, Виктор Михайлович пытался вспомнить сборы, которые проходили бы без нервов. Вспомнить не удавалось. Всегда что-то выскакивало — потерявшаяся сумка с выстиранным бельем, запутавшаяся леска на удочке, прохудившиеся пакеты с мукой… Вспыхивало моментально, как пересушенное сено от случайно брошенной спички, и полыхало… Настин темперамент, задыхавшийся в строго очерченном бухгалтерском бытии, требовал выхода, очищающие душу вопли были непременным атрибутом всякого внутрисемейного дела. На людях-то Анастасия Аркадьевна держалась скромно, выбирая по обстоятельствам то улыбчивую модель, то созерцательную, то мрачно-насупленную. О том, что варится в жерле уснувшего до поры вулкана, догадывался лишь терпеливый Петрушко.
Сейчас, разыскивая под мощный Настин аккомпанемент сумку с хозяйственным мылом и еще чем-то скучным, едва не опоздали на электричку.
— Опять придем за пять минут до отправления, опять будет битком, в духоте, ты хотя бы о ребенке подумал, чудовище!
Имелось в виду с вечера засунуть злополучное мыло в рюкзак, чтобы утром вытряхнуть его и, достав из холодильника скоропортящиеся продукты, вновь перекладываться.
Электрички — потные, нервные дачные электрички давно уже были кошмаром Виктора Михайловича. Они даже снились порой, и сны эти оставляли после себя долго не оседавшую муть. Но иначе не выходило — в машине Лешку моментально укачивало, и после нескольких печальных попыток пришлось признать электричку единственным вариантом. Конечно, крупные вещи он закинул на дачу заранее, генерал Паша как всегда выделил «газель», но еще ни разу не удавалось отправиться в путь налегке, всегда накапливалась куча забытых мелочей, превращалась в объемистые рюкзаки, коробки, сумки.