Крупным планом
Шрифт:
Поздно вечером отправился к внучке. В поезде думал о том, что в детстве я не был маленьким, а был большим, как никогда потом, когда возмужал и перешёл во взрослую жизнь. В детстве, видя ласточку, я мог быть ласточкой, видя паровоз, мог быть паровозом, видя реку, мог быть рекой. Потому что я их всех понимал по-своему. И ещё думал о внучке и волновался, как перед свиданием с любимой.
23 апреля. Москва. Вот и Мария. Послезавтра ей исполнится два месяца. Увидела меня и нахмурилась — что за чудище бородатое? Глазами поискала маму или бабушку, не нашла и внимательнее вгляделась в деда. Вздохнула, но плакать не стала… Как написал поэт Лев Мочалов: «Моя! Пока ещё совсем моя!..»
Дочка
27 апреля. Петербург. Дом на улице Садовой, 61. Здесь была квартира Елизаветы Алексеевны Арсеньевой — бабушки Михаила Юрьевича Лермонтова. Здесь он написал своё знаменитое стихотворение «Смерть поэта». Состояние Дома и квартиры — хуже не бывает. В квартире — деревянные столбы-подпорки, чтобы не рухнули потолки. Здесь каким-то образом всё ещё проживают люди, в том числе дети. Много лет судьбой дома занимается наша «поэтка» Зоя Степановна Бобкова. Куда она только ни обращалась, кому только ни писала писем — как об стену горох. Вот и сейчас мы пришли сюда, чтобы лишний раз убедиться в крайне бедственном и разорённом состоянии дома, связанного с именем Лермонтова. И написать городским властям новое письмо. А пока что поэты Борис Орлов, Зоя Бобкова, Ирэна Сергеева, Марина Марьян читают свои стихи…
1 мая. Праздник. К нам вернулась трава, берёзы обрядились в нежно-зелёные серёжки, а я один. И пусто, и тревожно за моих москвичей — как они там, всё ли ладно? Хорошо, что есть дело: вношу последнюю правку в рукопись романа «До выстрела». Теперь, когда книга написана, сам удивляюсь, откуда что взялось. При той скудости материала, который я имел, было совсем непросто создать цельное повествование о трагической жизни семьи русского морского офицера. Да ещё когда по просьбе главы семьи Степана Васильевича пришлось заменить самоубийство его жены — матери двух сыновей — смертью от «головной боли». Вдовство Степана Васильевича, сиротство детей носят случайный характер, потому что изначально заложенный судьбой трагизм семьи получил несоответствующую ему тональность. Но, кажется, в какой-то степени удалось выразить главное — время и характер становления в России капитализма, его звериный оскал. Смерть братьев Червонюков — лишь капля в море других смертей «новой, рыночной эпохи».
Почему я взялся за написание этой книги? Во-первых, немного знал братьев Олега и Сергея Червонюков — они приходили к издателям братьям Александру и Сергею Марковым, которые арендовали в нашей писательской организации две комнаты. И не только арендовали, но помогли мне создать газету «Литературный Петербург». Во-вторых, мне нужно было сосредоточиться на каком-то определённом литературном деле. Одно «своё» из-за крайней раздробленности моего времени не выходило. Сядешь к столу и чувствуешь: голова забита всякой всячиной, но только не тем, что нужно для работы. Ничего цельного, сплошные отрывки и обрывки. А здесь — якорь нужности: пообещал — задолжал!
5 мая. День рождения моей одноклассницы Галочки Чернышевой. Ей исполнилось 64 года — вершина молодости, подножие мудрости. В классе она была отличницей, а я — безобразником. И, как часто бывает, именно отличница и безобразник стали дружить. Несколько лет назад она, к моему удивлению, позвонила мне из Минска,
Я приехал в Минск через два месяца после её звонка, купил розы и явился на свидание. Последний раз я видел её сорок пять лет назад — меня тогда к ней пригласила её подружка Света Пушкина, наша бывшая одноклассница. Приехали, а Галочка не одна, у неё в гостях мальчик, тоже Ваня. Никакого разговора не получилось, мы напились чаю и расстались. И только сейчас я узнал, что это был не просто мальчик, а Галочкин будущий законный муж — Иван Галкович. Прямо чудеса: у моей первой девочки Гали муж — Иван, а у меня жена — Галина!
Нельзя сказать, что четыре с половиной десятилетия сильно изменили её, она узнаваема. Да и не смотрится пенсионеркой, просто в глазах некая настороженность и как будто устоявшееся ожидание. Зашли в кафе. Она сказала, что давно разведена… И вскоре мы поняли, что расстались не десятилетия назад, а совсем недавно, может быть, вчера. Смотрю на Галю, а вижу не только её, но рядом с ней девочку Галю, и себя, четырнадцатилетнего, и весь наш класс — смуглую, сдержанную в словах и поступках Ларису Кривову, озорную, веснушчатую Свету Пушкину, старосту класса рыжеволосую, порывистую Раю Железную, остроумного, смешливого Вальку Мороза из параллельного класса, учительницу белорусского языка добрейшую Марину Петровну, директора школы большую, строгую Марию Адольфовну… Кажется, протяни руку — и прикоснёшься к своему детству… Я хотел, чтобы Галя пригласила меня к себе, но оказалось что дома у неё ремонт, и мы, прогулявшись под дождём, расстались…
Сегодня ей 64. Я позвонил, поздравил и узнал, что зимой следующего года она собирается в Петербург. — «Тогда до встречи», — сказал я.
Галочка Чернышёва — главное подтверждение того, что у меня счастливая писательская судьба. Всю жизнь я писал с тайной надеждой, что когда-нибудь хоть что-то из написанного мною прочитает моя первая девочка — Галя. И вот, спустя почти полстолетия с того дня, когда мы встретились с нею в последний раз, она прочитала мою книгу и положительно о ней отозвалась. И пускай себе отдельных писателей знает весь мир, зато меня знает Галя Чернышёва из 7-го «б».
6 мая. Утром из Минска приехал Анатолий Аврутин. Мы провели с ним несколько часов в разговорах, пообедали и отправились в Дом журналиста. Здесь устраивался поэтический вечер, и я предложил ему почитать стихи наряду с питерскими поэтами. Он почитал и заслужил аплодисменты. Среди других стихов он прочитал «Грушевку», которая мне давно приглянулась:
Стирали на Грушевке бабы,
Подолы чуток подоткнув.
Водою осенней, озяблой
Смывали с одёжки войну.
Из старой дощатой колонки,
Устроенной возле моста,
Прерывистой ниточкой тонкой
В корыта струилась вода.
От взглядов работу не пряча
И лишь проклиная её,
Стирали обноски ребячьи
Да мелкое что-то своё.
И, дружно глазами тоскуя,
Глядели сквозь влажную даль
На ту, что рубаху мужскую
В тугую крутила спираль.
Иногда я эти строчки напеваю на мотив «Прощайте, скалистые горы…», только добавляю вторую «ниточку» и вторую «рубаху». А когда поёшь на мелодию песни «Раскинулось море широко», вообще ничего не нужно добавлять.