Крушение Агатона. Грендель
Шрифт:
— Доркис дома? — глупо спросил я, притворяясь, что зашел повидать именно его.
— Он там, работает. — Она повела рукой в направлении его рабочей комнаты, собираясь меня туда провести.
— Он слишком много работает, — заметил я.
Наступило молчание. Я подошел и, с трудом опустившись возле нее на пол, рассмотрел пергамент. Я не сделал никаких замечаний. Она их и не ждала. Наконец, она глубоко вздохнула и сказала:
— Ладно!
Я улыбнулся.
— Как Тука? — спросила она.
— Прекрасно.
— А ты еще уживаешься с Ликургом?
— Как братья.
— Хорошо. Очень за тебя рада.
Снова долгое молчание. Из своей комнаты
— Агатон! — Свет лампы играл на его плечах, будто он принес его с собой.
— Ты опять работаешь допоздна, — сказал я. — Испортишь свои бараньи глаза.
— Ты прав. — Он рассмеялся и потер руки, как хозяин гостиницы. — Пора выпить. Иона?..
Она кивнула, и Доркис, демонстрируя желание услужить, встал в стойку, как атлет перед схваткой, затем, наклонившись, как бегун, выбежал в соседнюю комнату за вином и чашками. Влетев обратно с чашками в одной руке и кувшином в другой, он налил вина всем троим — своего собственного крепкого, тщательно приготовленного, целебного медового напитка — и потом, сияя, уселся с чашкой на кушетку. Он говорил о последнем проекте Ликурга, о «братстве». Отныне за каждым столом в сиссистии будет собираться группа «братьев» — шестеро юношей и четверо мужчин постарше. Старшие будут наставлять младших, учить их сентенциозной беседе и подобающему юмору. Дурная шутка будет наказываться ударом по большому пальцу.
Мы хохотали все трое, но Доркис смотрел поверх наших голов, как прыгун, оценивающий высоту прыжка, хотя шутил он в кругу своих обожателей. Спартанцы подбирались к нему все ближе. Возможно, их сдерживало спокойствие Доркиса, но они были тут, повсюду, как предзнаменования.
— Все это пройдет, — сказал я.
Он улыбнулся.
— Через пять сотен лет.
— Ерунда, — произнесла Иона. — Не будь пессимистом.
— Ах да, — сказал он, вновь улыбнувшись, и погрузился в молчание.
— Это грандиозная авантюра, как любит выражаться Солон, — сказал я. Он рассеянно глянул на меня, и я добавил: — Кто бы мог подумать, что человеческая природа может зайти так далеко?
— Мы переоцениваем человеческую природу, — заметил Доркис. — Иногда я в ужасе думаю об этом. — Снова улыбка. Ужас. Он научился увертываться от него, как и от всего остального, пожимая плечами и принимая с миром. — Мы просто привыкли считать, что совершаем свои поступки по той или иной причине, а на самом деле это не так. Так или иначе, все, что мы можем, — это либо действовать, либо молчать.
— Ты думаешь, боги слышат тебя? — уклончиво спросил я.
Он снова ухмыльнулся.
— Кто-нибудь должен слышать!
— А предположим, что нет, — сказала Иона неожиданно жестко.
Доркис издал смешок и простер руки ладонями вверх, уставившись на нее острыми черными глазами.
— Ты готова принять жизнь без богов?
Она не ответила — надулась, показалось мне.
Я задумчиво смотрел на потолок, который под действием вина стал, похоже, втрое шире.
— Но что же на самом деле делают боги, Доркис?
Он подумал.
— Ты сделал что-нибудь в своей жизни не под влиянием импульса?
Я обеспокоенно нахмурился, подозревая, к чему он хочет меня подвести.
— Никогда. — И мысленно воззвал: «Не говори об этом, Доркис. Ради бога, не говори!» Самоуничижение на манер Солона — это я мог вынести.
— А откуда, по-твоему, исходят импульсы? — спросил
— Очень интересно, — сказал я, сопротивляясь таинственному влиянию, которое оказывал на меня Доркис — возможно, из чувства вины, из-за моей страсти к его жене, — и сделал вид, что раздумываю над его словами. — Могут от богов исходить дурные импульсы или же они испускают только хорошие?
Он не стал уклоняться. Сама благожелательность.
— В некотором смысле существует очень-очень много богов, — произнес он, — и они далеко не во всем согласны друг с другом. Но то, что мы с нашим куцым умишком называем добром… — Он стрельнул глазами в сторону. — В некотором смысле ничто не является злом, — продолжил он, спокойный, как весна. — Для некоторых людей все, что происходит в мире, — свято.
— Ерунда, — заявила Иона. Ее любимое слово. — Рабство, что ли, свято? Ликург — святой?
Доркис пожал плечами и уставился в землю, не в силах спорить с Ионой, но и не считая, что она побила его в этом споре.
— Это не так просто, как ты думаешь, Иона, — сказал я. — Доркис, скорее всего, прав. Страдание — плохо, но иногда воздействие страдания…
Зачем я это сказал? Опять чувство вины? Чтобы он не подумал, будто улыбка его жены наполняет меня от края до края?
— Это глупо, — сказала она. — Скажи мне это после того, как сумеешь покончить с людскими страданиями. Тогда я тебе поверю. — Она осушила свою чашу и передала ее Доркису. Он снова налил ей. Я тоже взял еще порцию, хотя и не следовало.
— Настоящие мужчины — вот все, в чем нуждаются в Спарте люди вроде меня, — сказала Иона. — Благочестивые святоши-философы — вот все, что мы получаем. Будь вы мужчинами, вы бы сначала действовали, а потом строили теории.
— Ты говоришь, как Ликург, — заметил я.
— Но это правда. — Она была раздражена. Действительно рассердилась. Сейчас она даже выглядела, как Ликург.
— Может быть, — сказал Доркис. — Но мертвые мужчины не строят теорий. — Сверкнули зубы в усмешке, и он повернул руки ладонями вверх жестом полной беспомощности, как бы принимая вместе с другими дарами богов и человеческое бессилие.
— Лучше живой дурак, чем мертвый философ, — сказал я. Идиотское замечание, что и говорить. Иронично ли это прозвучало? Выглядело ли так, словно моя преданность поколебалась?
Она не обратила на меня внимания.
— Это практично. Мы могли бы низвергнуть их. Лично ты, Доркис. В наших руках вся еда, одежда, работа — все, от чего зависит их жизнь, — и у тебя есть все необходимые связи.
С чего бы это, интересно, в ней столько бунтарства? Давненько она не вспоминала о таких вещах. Это его спокойствие заставляет ее бездумно противоречить? Или это из-за меня? Из-за чувства вины?