Крушение империи
Шрифт:
Он заметил только несколько слов:
«Ковенский переулок дом… Межерицкому… ходатайствую… успеха дела… востребования…»
Номер дома был тот же, что и у журналиста Асикритова, «дяди Фома»! Что такое?
Он положил руку на кандушино плечо и сказал:
— Здравствуйте, Петр Никифорович.
Федина рука почувствовала, как вздрогнул Кандуша.
Пантелейка оглянулся, наткнулся глазами на студента и, выразив в одно немое мгновение испуг, растерянность, настороженность, наигранную обрадованность, — черт его
— A-а… Здравствуйте, Федор Мироныч! Какими судьбами, позволю сказать?
— Я вас хотел спросить о том же, — ответил Федя.
— Долог разговор, — понизил голос Кандуша и загадочно-обещающе улыбнулся. — А вы посредь года в провинции, почему?
— У меня отец умер, — не стал скрывать Федя и нахмурил брови.
— Ай-ай-ай… вот как! Что же это так? Простуда вышла или крови перегорели? Примите, барышня! — просунул Кандуша в окошечко свой бланк.
Он и сам втянулся головой туда, следя за действиями телеграфистки, хотя прямой нужды в том, конечно, не было. Просто — выигрывал время, обдумывая, как вести себя с Калмыковым.
Федя в свою очередь не знал, во что может вылиться их встреча. Ну, виделись случайно и разошлись каждый в свою сторону…
Может быть, после пятиминутного разговора Федя так и решил бы поступить, но подсмотренная строчка кандушиной телеграммы обострила его любопытство, вызвала разные догадки и толкала его на более длительную беседу с его петербургским знакомым.
Вспомнился тишкинский поплавок, письмо Людмилы Петровны в руках этого странного человека, его горячечная, исступленная ложь, так счастливо разгаданная, и многое, многое другое пришло на память Феди.
«Кто у тебя в Ковенском да еще в том доме?!» — рвался спросить он Кандушу: тот дом, — он так и стоит перед глазами!
Кандуша получил квитанцию и сдачу — веерок новеньких синих пятикопеечных бумажек, аккуратно собрал их, как колоду маленьких карт, и уступил Феде место у окошка.
— Подождите, я сейчас! — думая, что он может уйти тотчас же, обратился Федя к Пантелейке.
— Ах ты, гос-с-споди, боже мой, конечно, Федор Мироныч!
Он остался стоять тут же, рядом со студентом. Отогнул полу своего пальто и осторожно понес рукой деньги и квитанцию в карман брюк.
— Чего это вы так, как будто вывихнули руку? — заинтересовался Федя его медленными движениями.
— Был ранен недавно-с!.. Долог разговор, — прежним многозначительным тоном сказал Кандуша.
— Да что вы? Где же это так?
Глазами, бровями, ртом Пантелейка молчаливо изобразил: «Да уж, знаете, потом расскажу».
Нет, теперь Федя не отпустит его от себя!
— Господин студент, — спрашивала в окошко непонятливая телеграфистка. — В Киев «Караваевой» или «Карабаевой»? У вас не разберешь.
— Чернила, наверно, расплылись, барышня, я не виноват, Карабаевой. Через
Теперь пришел черед насторожиться Кандуше.
— Вот и во второй телеграмме… — ворчала телеграфистка. Киев, Тарасовская тридцать восемь или восемьдесят восемь?
— Я, кажется, ясно написал: тридцать восемь! — рассердился Федя. — Такого и номера там нет — восемьдесят восьмого!
— А я почем знаю! — резонно ответила барышня.
— Сразу две депеши. И обе срочные, позволю заметить, — сказал Кандуша, когда они выходили на улицу. — Наверное, важные у вас дела, Федор Мироныч. Невесте, может, курсисточке какой?
— Квартирной хозяйке, — небрежно, делано скучно отвел его вопросы Федя.
— А я подумал, позволю признаться, хозяйской дочке какой, — приставал тот.
— Какой хозяйской дочке, Петр Никифорович?
— Георгия Павловича дочке, думал… Папаша мой так и величает его — большой хозяин стал, говорит папаша.
— Ах, вот что?
— Ну, да. Я и сообразил так, пипль-попль: не посватал ли Федор Мироныч из богатого племени?
— Чепуха! — отмахнулся с усмешкой Федя.
Он решил выяснить то, что его интересовало:
— А в Петроград возвращаетесь? Или нет?
— Думаю, конечно.
— А скоро, Петр Никифорович?
— Думаю, конечно, — повторил неопределенно Кандуша.
— На завод опять?
— Известное дело: табельщиком. По специальности, Федор Мироныч.
Они подходили к перекрестку двух улиц. Кандуша остановился на минуту и поворотом головы указал на свое поврежденное плечо:
— На заводах во как — кости ломают, Федор Мироныч.
Протянул руку в сторону городового, стоявшего у извозчичьей биржи, и сердито добавил:
— Вот эти самые. Фараоны.
— Сволочи! — выругался Федя от души.
Пантелейка воодушевился:
— Известное дело: куда иголка, туда и нитка, а куда царь — туда и псарь!
И он рассказал вдруг — ничего не утаивая, подробно — все, что мог, конечно, рассказать о бурном дне на Сампсониевском проспекте.
Но прихвастнул; выходило так, что каким-то образом он и был тот человек, который убил остервеневшего безрассудного прапорщика.
«Оттого и удрал сюда», — подумал Федя.
— Вот вы меня под сачком и держите, — сказал Кандуша, выпалив невольно, по привычке, одно из обиходных выражений охранки.
— Что значит: я вас «под сачком»? — недоумевая смотрел на него Федя.
Кандуша спохватился:
— Как бабочку, пипль-попль! А все от моего чистого доверия к вам, Фоварищ Федя. От дружбы… от совместного сицилизма, полагаю так!
— Что ж вы думаете: я вас могу выдать, что ли? — В Федином голосе была обида и брезгливость. — И потом… Говорите, пожалуйста, правильно: «социализм», а не «сицилизм»… «Сицилизм» — так говорят люди в насмешку, да еще фараоны. Охранка так издевается над революционерами!