Крушение империи
Шрифт:
И словно только сейчас, бредя по Каменноостровскому, Федя впервые внимательно задался этим вопросом, на который невзначай натолкнул его каверзно ухмылявшийся Фома Матвеевич.
— А я думал, вы ревнивы, — сказал журналист, но так мягко и весело, что Федя не обиделся.
— О нет! К кому же мне ревновать? Вернее, кого же мне ревновать, Фома Матвеевич?
— А я бы «отеллился» на вашем месте! — уже явно поддразнивал Асикритов.
— Ей-богу, мне нечего «отеллиться»! — повторил Федя словечко Асикритова.
Федя хотел уже откровенно растолковать «дяде Фоме», почему ему, Феде, не приходится
— Здравствуйте, — сказал Асикритов и снял шляпу, неизвестно кого из них приветствуя.
Федя взглянул, и его студенческая фуражка стремительно сорвалась с головы, застыв в согнутой, приподнятой руке.
— Здравствуйте! — сказал и он вслед за своим спутником.
В автомобиле, откинувшись на кожаную подушку, держа в руке нераспустившуюся темно-красную, как кровь из вены, розу, сидела Людмила Петровна Галаган.
Она кивнула обоим головой, а когда после короткой заминки машина двинулась вперед и совсем уже поровнялась с Асикритовым и Федей, Людмила Петровна, высунувшись из автомобиля, быстро вдруг протянула оторопевшему Феде цветок и скороговоркой бросила ему:
— Помните… я жду вашего звонка, Калмыков!
Серо-зеленый автомобиль с флажком Красного Креста выкатился на проспект и помчался к Троицкому мосту.
Асикритов подмигнул Феде:
— Ишь ты покоритель сердец!.. А я думал, барыньки на Елагин покатят, — усмехнулся Фома Матвеевич, глядя на убегавший автомобиль.
Федя вопросительно посмотрел на него.
— Почему на Елагин?.. А там сегодня грандиозное «корсо»— большущее гулянье, мой друг. Призы за лучшую шляпу и костюм, за разукрашенные экипажи и авто. За наиболее откровенный цинизм и мародерский размах жизни! — уже выкрикивал журналист, обращая на себя внимание прохожих. — Так, почему же таким барынькам не поучаствовать в «корсо»? Почему не попорхать, когда все равно духовная бедность одолевает?! Пир во время чумы, мой друг. Слыхали рассказы Льва Павловича? Чай, и мы не можем бороться, как англичане, с роскошью, расточительностью и легкомыслием?.. Да сбавьте вы, милый, шаг — чего это вы припустили так: догнать автомобиль хотите — не иначе?
«Вот, завел пружинку, заворчал… — покосился на него Федя. — Какого черта он придирается к ней, в самом деле! — бережно держал он в памяти устремленные на него глаза Людмилы Петровны. — Так вот ты какая… горячая! — думал о ней. — Вот встреча! Обязательно позвоню. Завтра же. Непременно. Вот так штука с этой розой! Рассказать кому — не поверят. Ей-богу, не поверят! Ай да Федулка!» — не без самодовольства поощрял он себя.
— Откуда вы ее знаете? — переменил тон Асикритов.
— Мы земляки, — уклонился от точного ответа Федя. — А вы… давно знакомы?
— Я? Всю семью не один год знаю, слава те, господи. Старший брат, инженер-путеец, Михаил Петрович Величко — старинный, можно сказать, друг-приятель, чего, впрочем, не могу сказать про Леонида, младшего, — не люблю оболтуса!.. А ту, вторую барыньку: с львиным лицом, казачку шестипудовую
— Откуда же мне ее знать, Фома Матвеевич!
— Эта королева плоти — протопоповская возлюбленная, приятельница царскосельской б… Вырубовой. Заведует хозяйством в ее Серафимовском лазарете, старшей сестрой там числится. Звать ее Надежда Ивановна Воскобойникова, вдова донского подъесаула.
— Рад познакомиться! — засмеялся Федя. — Постойте, Надежда Ивановна, говорите?
— Ну да. А что такое?
— Да просто так спросил… влюбился я в вашу казачку! — шутил Федя, пришедший в хорошее настроение с момента неожиданной встречи с серо-зеленым автомобилем: «Помните… я жду вашего звонка, Калмыков!» — повторял он в уме на разные лады эту фразу.
«Надежда Ивановна… так, так…» Он вспомнил теперь сегодняшнее посещение лазарета в Зимнем дворце и узколицего, с зелеными рачьими глазами краснокрестного чиновника: ну да, он, конечно он, называл это имя в суетливо-почтительной, полной непонятных намеков беседе с вдовой поручика Галагана. Ага, вот что!..
— Как зовут Вырубову? — удивил он внезапным вопросом журналиста.
— Вырубову? Анна Александровна, — ответил тот.
— Я так и подумал.
— Чем сия весьма недоступная для вас дама обязана вашей заинтересованности в ней, мой друг?
— О, ничем, Фома Матвеевич!.. Мое дело будет в шляпе, уверяю вас. С осени — я в Петербурге!.. В Петербургском университете.
И он вспомнил вновь краснокрестного чиновника, взволнованно, запыхавшись докладывавшего на набережной: «Обе… Надежда Ивановна и Анна Александровна просили. Обе». Ну, теперь он знал, что, пожелай только, — вдова поручика Галагана без всяких трудностей выполнит просьбу о нем Георгия Карабаева. А тут еще… настойчивое приглашение Людмилы Петровны и эта роза (что-то же да означает она?!), — нет, не должно быть никаких сомнений: «Черт возьми, такие связи у нее!..»
— Фома Матвеевич, — предложил он вдруг, — а не поужинать ли нам вместе где-нибудь?
— А я и сам о том подумал, мой друг. Недалеко и ходить! — И Асикритов, когда прошли мост, повел Федю к Летнему саду: отбрасывая свет на торцы набережной, услужливо поджидал прохожего невский поплавок.
— Тишкинский, — рассказывал Фома Матвеевич, — знаменитых рестораторов Тишкиных поплавок… Пошли.
— Ну, конечно! — ответил Федя.
Он очень любил ресторан и ресторанную музыку.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Распутин
Он был таким же, каким увидела его впервые Людмила Петровна в Серафимовском лазарете вечером, в комнате Воскобойниковой: в голубой шелковой рубашке, вышитая золотыми нитями застежка у ворота — «Н II», буква царя, — в плисовых широких штанах, в мягких, на низком каблуке сапогах с лакированными зеркальными голенищами.
Коренастый, с прямыми, четвертьаршинными плечами, темно-каштановая расчесанная борода с легкой кое-где искрой седины, небрежный, смятый пробор, разделяющий посередине легкие, тонкие и длинные волосы на вытянутой кверху голове, — Григорий Распутин, встав из-за стола, протягивая вперед руки ладонями вверх, словно готовился поднять или уже нес что-то на простертых руках, медленным, неслышным шагом пошел навстречу.