Крушение кумиров
Шрифт:
Такова роковая судьба идеализма. Его святые и подвижники неизбежно становятся фарисеями, его герои становятся извергами, насильниками и палачами. Нет, пусть мы, нынешние люди, безнадежно слабы, грешны, бредем без пути и цели -- нравственным "идеализмом", служением отвлеченной "идее" нас больше соблазнить невозможно.
V. ДУХОВНАЯ ПУСТОТА И ВСТРЕЧА С ЖИВЫМ БОГОМ
Духовной жаждою томим
В пустыне знойной я влачился.
Пушкин *
Из стихотворения А. С. Пушкина "Пророк"
Что же из всего этого следует? Или, вернее -- так как мы не занимаемся здесь рассуждениями и теориями, -- к чему мы, собственно, пришли? Что у нас осталось и чем нам жить?
Все кумиры, которым мы прежде восторженно служили и служение которым осмысливало нашу жизнь, потеряли свое обаяние, не могут привлечь
Ибо отрицательный результат нашего обзора духовных скитаний нас никак не может удовлетворить. Была эпоха в нашем духовном прошлом, когда этот отрицательный результат многим из нас казался великим положительным откровением. Это -- быть может, последний, самый несовершенный и нежизненный кумир, с которым встречается душа на этих путях. Это -- призрак полной, совершенной личной свободы. Мы уже встретились с ним и указали, что, по сравнению с тиранией моральных норм; он соблазняет нас намеком на какую-то жизненную правду. Но этот соблазн краток и слишком легко изобличается как ложь; лишь самые наивные, неопытные души могут на время ему поддаться. Ничего не искать, ничему не служить, наслаждаться жизнью, брать от нее все, что она может дать, удовлетворять всякое желание, всякую страсть, быть сильным и дерзким, властвовать над жизнью -- это кажется иногда заманчивым; и, кик указано, была краткая эпоха -- ее можно назвать эпохой Ницше, -когда многим это казалось высшей жизненной мудростью,
. Нам нет надобности какими-либо отвлеченными аргументами опровергать эту мнимую мудрость. Я думаю, о большинстве из нас можно сказать, что мы теперь уже не те и соблазн этот на нас не действует. Свобода от всего на свете -- к чему она нам, если мы не знаем, для чего мы свободны? Многое ли даст она нам, так ли уже велики все наслаждения и упоения, которые дает простая разнузданность стихийных желаний? Мы душевно состарились и скептически смотрим не на одни лишь "идеалы", но и на все так называемые "блага жизни". Мы хорошо знаем, что всякий миг счастия с избытком искупается страданиями или тоской пресыщения; мы знаем, что горя в жизни безмерно больше, чем счастья и радостей, мы изведали нищету, мы ясно видим неизбежный конец всякой жизни -- смерть, перед лицом которой все становится одинаково призрачным. Словом, мы имеем слишком живое ощущение бессмысленности жизни, чтобы увлечься самим голым процессом жизни. И слово "свобода" в этом смысле кажется нам даже оскорбительно-неуместным. Свободен ли тот, кто без смысла и цели шатается из стороны в сторону, блуждая без пути, подгоняемый лишь вожделениями текущей минуты, бессмысленность которых он хорошо сознает? Свободен ли тот, кто не знает, куда деваться от духовного безделья и духовной нищеты? Перед лицом таких "соблазнов" невольно с горечью вспоминается старая глупая, но символически многозначительная острота: "Извозчик, свободен?" -- "Свободен".
– - "Ну, так кричи: да здравствует свобода!"
Радостное увлечение жизнью, преступающее обычные грани и обычный порядок, подлинное -- всегда временное -- упоение разгулом страстей, проистекающее не от отчаяния, а от избытка сил, возможно, по-видимому, только тогда, когда в глубине души жива вера в какую-то последнюю прочность и ненарушимость жизни. Подобно тому как ребенок буянит и бесчинствует, исходя при этом все же из ощущения незыблемой твердости родительской власти, спокойного уюта родного дома, и становится недетски серьезным и тихим в чужой обстановке, когда душа его полна тревоги и неясности, -- так и все мы, испытывая шатание духовной почвы под ногами, потеряли способность к детской беззаботности, к дерзновению буйного веселья -- к тому, что немцы называют непереводимым прекрасным словом "Uebermut" *. Чтобы насладиться радостным опьянением, надо иметь родной дом и быть уверенным, что в нем можно мирно протрезвиться. Иначе возможен только разгул отчаяния, то горькое, тяжкое пьянство, которому предается Мармеладов, потому что ему "некуда пойти".
* Задор, озорство, шалость (нем.)
То, чего мы ищем и по чему
Наша душа обнищала и изголодалась. Потеря веры -- не легкое дело, низвержение кумиров, которым мы и наши отцы поклонялись так долго и страстно, -- не детская забава. Вероятно, так же жутко, пустынно и тоскливо было нашим предкам, древним славянам, когда низвергался в Днепр Перун вместе с остальными идолами, и они не знали, кому теперь надо служить и у кого просить помощи в бедах. Ибо отречение от кумиров не есть наглое предательство, не есть отказ от веры и впадение в буйство нечестия: оно есть признак смены вер, и если новая вера еще не найдена, то падение старой само уже есть признак страстного ее искания, мучительного томления по ней.
Благо тому, кто в этой тоске, в этих мучениях духовного голода и жажды имеет близкую, родную душу -- все равно, друга, мать или жену, -- перед которой он может излить свое томление или с которой он может по крайней мере хоть передохнуть от него, -- ибо часто мы не только самому близкому человеку, но даже себе самим не можем высказать до конца то, что нас мучит. И горе одинокому!
Одно родное существо есть, впрочем, у нас всех: это -- родина. Чем более мы несчастны, чем более пусты наши души, тем острее, болезненнее мы любим ее и тоскуем по ней. Тут мы по крайней мере ясно чувствуем: родина -не "кумир", и любовь к ней есть не влечение к призраку; родина -- живое, реальное существо. Мы любим ее ведь не в силу "принципа патриотизма", мы не поклоняемся ни ее славе, ни ее могуществу, ни каким-либо отвлеченным признакам и началам ее бытия. Мы любим ее самое, нашу родную, древнюю, исконную мать; она сама теперь несчастна, обесчещена, больна тяжким недугом, лишена всякого величия, всяких приметных, бесспорных для постороннего достоинств и добродетелей; она и духовно больна вместе со всеми нами, ее детьми. Мы можем любить ее теперь только той "странной любовью", в которой признавался великий, столь духовно близкий нам, тоскующий русский поэт, "гонимый миром странник с русскою душой"*.
* Из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Родина"
Эта "странная любовь" есть для нас теперь единственная подлинная, простая любовь -- та всепрощающая любовь, для которой "не по хорошу мил, а по милу хорош". В пылу политических страстей -- тех, теперь уже для большинства из нас мнимых, показных страстей, которые мы сами раздуваем в себе, чтобы заглушить ими духовную пустоту, и о которых тот же поэт почти сто лет тому назад так горько сказал: "и царствует в душе какой-то холод тайный, когда огонь горит в крови" **, -- в этом туманящем чаду мы часто забываем нашу подлинную любовь и невольно отрекаемся от несчастной матери -единственного сокровища, оставшегося у нас на земле.
** Из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Дума"
Мы выставляем напоказ ее позор, мы злорадно усмехаемся ее страданиям, мы стараемся даже преувеличить и ее скорби, и глубину ее нравственного падения, потому что не можем примириться с тем ложным путем, по которому она пошла. Мы взваливаем на других и на нее самое ту ответственность за ее грехи и несчастия, которая лежит одинаково на нас всех, ее детях, мы часто готовы отождествить ее столь дорогую и родную нам душу, которая -- мы знаем это -непреходяща, с бесчинством и мерзостью ее порочных детей-насильников, теперь издевающихся над ней. Но все это происходит в поверхностном, показном слое. нашей души. Подлинное наше отношение обнаруживается не на словах, не в сознательных рассуждениях и оценках, а в той тоске, в тех слезах умиления, с которыми мы думаем о родных полях и лесах, о родных обычаях и внимаем звукам родной песни. Тогда мы знаем, что милее, прекраснее родины нет страны на свете.