Крушение
Шрифт:
– Не дам я тебе сто рублей, - сказал Валентин.
– И пятьдесят не дам… Десять дам, и уходи… И не приходи больше… Я тут последние дни… У меня будет новая работа.
Наталья смотрела, как он раскрывал бумажник, она с ликованием увидела, что у него нет десяток! Плотненько, одна к другой лежали четвертные.
– Черт, нет десятки!
– сказал Валентин то, что она уже поняла.
– Да господи, Валечка! Чего ты боишься! Я и на новое место могу тебе привезти… Ты только адрес скажи…
– Я еду за границу. Работать, - сказал он ей и вдруг почувствовал, понял, осознал, что он никуда и никогда не поедет. Что в стройной крепкой конструкции, которая называлась его жизнью, произошла поломка, и еще только предстоит узнать, где, в каком месте. Может, поломка - вот эта стоящая женщина
– Не жилься, зайчик, - хрипло сказала Наталья. Он не заметил, как его пальцы отделили четыре
бумажки, это все «зайчик», его старое домашнее имя, которое он и терпеть не мог, и жить без него не мог тоже. Наталья инстинктивно учуяла это, произносила изредка, и он слабел от клички, как будто каким-то непостижимым образом в него входила суть названия - беспомощность, обреченность и беззащитность. И он прижимался тогда к Наталье, как к более сильной, и она ерошила его волосы, дышала в макушку и лепетала какие-то завораживающие глупости: «Зайчик-побегайчик водичкой умылся, травкой наелся, солнышком погрелся… Шкурка у зайчика пушистая, ушки у зайчика длинные… Умненький зайчик, разумненький… Волку не попадется…»
Дичь! А он это слушал, и ему иногда даже плакать хотелось от жалости к этой самой заячьей судьбе, которая и его судьба тоже. Наталья мгновенно ухватила деньги и сунула их за лифчик. И не успел Валентин осознать, что он ей все-таки дал сто рублей и она их уже надежно спрятала, как руки Натальи обвили его шею, и он почувствовал забытый горьковатый запах ее тела, у которого было свойство побеждать все другие запахи. Она пахла сама собой, когда она пахла всеми лекарствами сразу, когда от нее разило перегаром мучительного похмелья - все одно; ее главный запах всегда оставался. И он даже думал как-то, что нет ничего сильнее и материальнее нематериального запаха. Оттого и помнишь его дольше всего.
И теперь она висела у него на шее - тяжелая, рыхловатая, он просто вынужден был поддержать ее руками и вдохнуть ее всю… И заныло, застонало сердце, и с этим ничего нельзя было поделать, потому что это было сильнее и не брало в расчет никакую разумную логику. Господи ты, боже мой! Неужели никуда ему от нее не деться?
– Спасибо, зайчик, - прошептала Наталья. И быстро, бесшумно исчезла, то ли боясь, что он отнимет деньги, то ли торопясь к заветному. Или по доброте своей спасала его, нынешнего?
Идиот! Сказал себе Валентин, уже брезгливо отряхиваясь. Он это давно заметил: сила Натальи проявляется только на микроскопическом расстоянии, а стоит ей отодвинуться, он начинает ее ненавидеть. А вот Бэла…
Нет! Он не опустится до сравнения своей нынешней жены с этой алкоголичкой. Просто прожитая жизнь - груз, который всегда с тобой. И Наталья, в сущности, всегда с ним, даже если они видятся в последний раз. Мимолетно подумалось: в последний ли? И тут же снова стал набирать номер Виктора. И если пятнадцать минут назад были заняты три телефона, то теперь три телефона были мертвы. Длинные гудки становились бесконечно длинными, что не могло быть естественным… И тогда Валентин подумал: что-то случилось. С Виктором что-то случилось. Инфаркт, например, инсульт… И его сейчас повезли, секретарша и помощники сопровождают его тело… Тьфу ты, черт! Почему тело? Инфаркт - это еще не тело. А вот сопровождение начальника обязательно. Поэтому и нет никого. Виктор любил, чтобы вокруг него все слегка хороводились. Позвонить ему домой? Но Валентин всегда побаивался Фаину Ивановну. Еще с тех пор, когда у нее учился. Фаина Ивановна - учительница убежденная, а потому она оставалась ею всегда. Они давно все на «ты», а она все равно - только Фаина Ивановна. Дома, усаживая гостей за стол на двадцать четыре персоны, она хлопает в ладоши и громко кричит: «Ребятки! Садиться! Всем спокойненько садиться!» И он каждый раз испытывает чувство, что сейчас начнется опрос и он запутается к чертовой матери с галогенами и бензолами.
Но и домашний телефон Виктора молчал. Валентин позвонил Николаю.
Тот сразу взял трубку.
– Коля! Привет, - сказал Валентин.
– Ты не знаешь, где у нас Виктор?
– А пошел ты… - закричал Николай.
Трубка была брошена так, что частые гудки просто взорвались
«Спокуха, - сказал он себе, - спокуха!» Сжав голову руками, он сел в кресло, пытаясь что-то понять. Но смешно пытаться понять то, чего не знаешь…
С Николаем у него всегда отношения сложные. Николай - вторая фигура их землячества, правая рука Виктора. Валентин учился в одном классе с женой Николая Татьяной. Был даже в нее влюблен. Но по тем очень уж далеким временам у него не было никаких шансов на взаимность. Татьяна была очень красивая девочка, - а он - раздетый хлопчик. Во всяком случае он себя так ощущал и прятал от всех латаную-перелатаную задницу. Он тогда в армию рванул, хотя вполне мог в институт поступить, учился хорошо, да и не так это было тогда сложно… Так вот, он в армию рванул из-за штанов. Из-за формы. Его одели, и он сразу себя другим человеком почувствовал, сфотографировался шесть на девять и всем послал фотографии. И Татьяне, конечно… Ему все ответили, кроме нее. А потом, через годы, он узнал, что Николай эту фотку увидел, надпись «Любимой девушке» прочитал и не простил солдату. Такой Николай человек. Он о себе так и говорит: «Знаешь, у меня все навсегда… И любовь, и нелюбовь… Я не дерьмо в проруби, чтобы крутиться…»
Конечно, все потом со временем сгладилось, и бывали вместе, и пивали, и жены их дружили - Наталья и Татьяна. И до сих пор Татьяна «пасет» Наталью. Ездит к ней, подкармливает ее, одевает… Он на Татьяну сейчас смотрит и не может понять себя того, который писал ей надпись на фотографии. Николаю он как-то даже на рыбалке это сказал, что-то насчет бесперспективности школьных любовей, на что Николай отрезал:
– Ну ты по этой части специалист… - И грубо выругался.
Валентин даже на него не обижался. Нельзя от человека требовать не быть самим собой. Николай на рыбалке разнагишался. Он становился, в сущности, тем, кем оставался всю жизнь, - учетчиком тракторной бригады, серым троечником сельской семилетки, которого жизнь подняла наверх волной, шмякнула о городской берег. А Виктор помог ему встать на этом берегу на ноги. Но на рыбалке всегда вещает возникающий из прошлого учетчик… Только вот каким образом учетчик Зинченко оказался в кабинете у Зинченко современного, непонятно. Что-то случилось и у него?
ТАТЬЯНА ГОРЕЦКАЯ
Она не знала, что так может быть… Чтоб все мысли подумались сразу, а воспоминания встали в ряд, подчиняясь собственной, непостижимой ей логике. Чтоб в квартире запахло почему-то чебрецом, чтоб в ушах зачмокал, захрюкал свинарник, и над всем этим (или под этим?) взвился пронзительный насмешливый голос:
– …А ну, становьсь!
Варька легко схватила за углы мешок с кормом и сбросила его с весов.
– Становьсь! Становьсь!
Цокнули металлические подковки «шпилек» о днище, и Татьяна почувствовала: волнуется. Чего - спрашивается? Ну, взвесит ее сейчас на поросячьих весах Варька, так не в первый же раз? Варька всех взвешивает, страсть у нее такая. Ишь, как шурует гирьками - туда-сюда, туда-сюда, чтоб не ошибиться, чтоб не убавить, не прибавить!
– Так я и думала!
– закричала Варька на весь свинарник.
– Шестьдесят пять и двести граммов! У тебя, девка, случаем, не туберкулез? Что ж это с тобой сталось?
Чего Татьяна боялась, так это диагноза. Варька всех людей делила на две категории - здоровых и больных. Границей были восемьдесят килограммов, ну, семьдесят пять на узкую кость. Все же, что ниже, являлось признаком полного или частичного нездоровья. А нездоровье называлось раком или туберкулезом.
– Что же с тобой сталось, девка?
– еще раз повторила Варька.
– Та на черта эта Москва, если с нее такое? Какая девка была!
Татьяна слезла с весов, и коленки у нее противно и даже виновато как-то дрожали. Четыре года тому назад она с девчонками бежала на выпускной вечер, и Варька остановила их и всех до одной взвесила.
– Красавица ты моя!
– сказала она тогда Татьяне.
– Тебе, девка, если идти, то за министра. Девяносто килограммов!
Они повизжали тогда вокруг поросячьих весов, мысль о министре, отвергнутая вслух, была тем не менее приятной.
– Так они же все старые!
– небрежно бросила она Варьке.