Крушение
Шрифт:
Принеся альбом, она положила его перед юношей и принялась показывать ему фотографии. Затем, как бы невзначай, спросила:
— Скажите, Ромеш-бабу, вы, я надеюсь, живете один в своей новой квартире?
— Да, — ответил Ромеш.
— Так постарайтесь переехать поскорей в соседний с нами дом.
— Конечно. Я переберусь в понедельник.
— Возможно, мне иногда придется обращаться к вам за помощью. Ведь я сейчас занимаюсь философией для экзаменов на бакалавра, — заметила Хемнолини.
Такая перспектива привела Ромеша в восторг.
Глава
И Ромеш не замедлил перебраться на свою прежнюю квартиру.
Теперь окончательно исчезло недоверие между ним и Хемнолини. Ромеш стал в их доме своим человеком. Было много смеха и шуток.
Все последнее время перед возвращением Ромеша Хемнолини помногу и усердно занималась и стала еще более хрупкой. Казалось, подуй посильнее ветер, — и он легко переломит ее. Говорила она мало, да и вообще разговаривать с ней было опасно, — она расстраивалась по любому, самому незначительному поводу.
Но теперь, буквально за каких-нибудь несколько дней, в ней произошла удивительная перемена: на ее бледном лице появилось нежное, спокойное выражение, в глазах поминутно вспыхивали веселые искорки. Прежде она считала легкомысленным и даже неприличным уделять внимание нарядам. А сейчас… Никто, кроме всевышнего, — ибо ни с кем другим она не советовалась, — не смог бы сказать, почему девушка так преобразилась.
Но Ромеш, решивший, что его долг — помогать Хемнолини, еще сохранил значительную долю серьезности, будто глубокие знания отягчали не только ум его, но и тело.
В звездном небе все время движутся планеты, что, однако, не мешает обсерватории со всеми ее приборами оставаться в совершенном покое; так и Ромеш, со своим грузом книжных знаний и планов, оставался недвижим в этом головокружительно-изменчивом мире, — да и кому нужно было выводить его из подобного состояния?
Но зато теперь и он, даже если и не находил сразу подходящего ответа на шутку, смеялся гораздо чаще.
Хотя волосы его и сейчас еще не всегда поддавались гребенке, но рубашка уже не была такой грязной, как раньше, а в движениях, как и в его уме, появилась, наконец, известная живость.
Глава девятая
Калькутта на редкость лишена всех тех атрибутов, которые обычно нагромождаются в поэмах в качестве обстановки, необходимой для влюбленных.
Откуда здесь взяться аллеям цветущих ашок и бокул; где непроницаемый зеленый шатер, образуемый вьющимися зарослями мадхоби; где безыскусное пение пестрогрудой кукушки? И все-таки любовь с ее магическими чарами не обходит стороной и этот прозаический, лишенный всякого очарования современный город.
Да разве может кто сказать, сколько уже дней и ночей подряд, в который раз и куда мчится в страшной сутолоке улиц, среди экипажей и закованных в металл трамваев, бог любви, этот вечно юный и самый древний из богов, пряча свой лук от глаз полицейских в красных тюрбанах!
Несмотря на то, что Ромеш жил в Колутоле в наемном доме, как раз напротив мастерской сапожника и рядом с бакалейной лавкой, никто бы не посмел сказать, что в отношении развития чувства Ромеш и Хемнолини в чем-нибудь
Пока Хемнолини была занята подготовкой к экзаменам, ей не удавалось уделять много времени рукоделию, зато в последнее время она вдруг горячо принялась учиться вышиванию у одной из своих подруг. Что до Ромеша, то он считал это занятие совершенно ненужным и даже презренным. В области литературы оба они всегда выступали на равных правах, но как только дело доходило до рукоделия, тут уж Ромешу приходилось отступать. Поэтому он частенько недовольно замечал:
— Чего ради вы так пристрастились вдруг к вышиванию? Это занятие хорошо лишь для тех, кто не знает, чем другим заполнить свое время.
В ответ Хемнолини только молча улыбалась, продолжая продевать в иглу шелковую нитку.
Однажды Окхой ядовито заметил:
— По авторитетному мнению Ромеша-бабу, все имеющее хоть малейший практический смысл достойно презрения. Но, кстати сказать, любой человек, будь он величайший ученый или поэт, не прожил бы и дня без этих презренных мелочей!
Задетый за живое, Ромеш уже готов был засучив рукава ринуться в спор, но Хемнолини остановила его:
— Стоит ли, Ромеш-бабу, так волноваться, чтобы только что-нибудь ответить на это? На свете и без того слишком много бесплодных споров, к чему еще увеличивать их число!
С этими словами она снова склонилась над своей работой, считая стежки, и шелковая нить замелькала в ее руках.
Как-то утром, войдя к себе в кабинет, Ромеш увидел на столе переплетенный в сафьян бювар. На одном уголке его крышки стояла буква «Р», на другом красовался вышитый золотыми нитками лотос.
Ни происхождение, ни назначение этой вещи ни на мгновение не составили для него загадки, и сердце Ромеша радостно забилось. Он тут же, без споров и возражений, признал в глубине души всю важность такого занятия, как рукоделие. Прижимая к груди драгоценную вещь, Ромеш готов был признать свое поражение даже перед Окхоем. Открыв бювар, он достал из него бумагу и написал:
«Будь я поэтом, я смог бы отблагодарить Вас поэмой, но у меня нет поэтического дарования. Однако, лишив меня возможности одарять, всевышний не отказал мне в способности принимать. Только тот, кто читает в сердце другого, может знать, как принял я этот неожиданный дар, ведь подарок можно видеть и осязать, а мои чувства спрятаны глубоко в сердце.
Разумеется, записка попала в руки Хемнолини, но ни она, ни Ромеш не обмолвились о ней ни одним словом.