Крушение

Баренбойм Евсей Львович

— Аркадий, ты не бойся меня. Я хозяйка мастерской «Мережка», тетя Маруся. Неужели не помнишь?

Несколько минут (Марии они показались вечностью) было тихо. Потом в глубине коридора мяукнула кошка и уставилась из темноты двумя светящимися зелеными глазами. Марии стало так страшно, что почувствовала вот-вот потеряет сознание. Она сделала шаг к выходу, на всякий случай спросила еще раз:

— Неужели не помнишь меня, Аркадий?

И вдруг из-за плеча, почти рядом с нею за выступом стены раздался голос:

— Помню. А что

вам нужно?

— Выходи, хлопчик. Пойдешь ко мне. Покормлю тебя, отогреешься.

— А не выдадите?

— Вот те крест. Не затем ищу тебя второй вечер.

Послышалось сопение, покашливание, потом рядом выросла широкоплечая фигура в ватнике со стриженой непокрытой головой.

— Место у вас опасное, — сказал Аркашка, затворяя дверь в комнату и озираясь. — Окно и дверь прямо на улицу выходят.

— Меньше подозрений будет. А вообще не опасайся. Ко мне сейчас ни одна душа не заходит. Каждый в своей норе прячется.

— А знаете, что вам за укрывательство военнопленного грозит?

— Что?

— Расстрел, вот что, — проговорил Аркашка.

— Ладно, не стращай, — сказала Мария. — Мойся лучше. Она налила из большого чайника в таз еще теплой воды, дала кусочек черного мыла. Пока Аркадий мылся в углу, Мария говорила: — Я когда за тобой шла, думала помру от страха. Сердце стучит, голова кружится, ноги дрожат, как в лихоманке. А со всех сторон глаза мертвяков смотрят. — Она засмеялась.

— А скажите, тетя Маруся, на какого черта я вам сдался? — спросил Аркадий.

— Жалко тебя стало. Ведь не чужой. И вообще время тяжелое. Говорят, фашист до самой Москвы дошел. Если свой своему не поможет — то не прожить. Верно я говорю?

Мария произнесла эти слова и умолкла. Никогда раньше она так не думала. Жила для себя. «Ишь как заговорила, Маруська, — подумала она удивленно. — Не иначе немец тебе мозги прочистил».

От железной печки веяло теплом и уютом. Аркадий сидел за столом в наброшенном на голые плечи марусином платке и жадно, обжигаясь, глотал вареную картошку с подсолнечным маслом.

— Изголодался? Сколько дней не ел?

— Четыре.

— Оно и видно. А меня не обворуешь?

Аркадий улыбнулся в темноте.

— Нет.

— Смотри, хлопче, а то с голоду помру. В Киев ты прямо из тюрьмы пробрался?

— Какой тюрьмы?

— Тебя ж милиция забрала.

— В тюрьме не был. Два года отсидел в колонии для несовершеннолетних, — рассказывал Аркадий. — Мне ж тогда и семнадцати не исполнилось. В оркестре играл и пел. Чуть было артистом не сделался. Потом срочную службу отслужил. В тридцать девятом в военное училище приняли. Закончил перед самой войной.

Он замолчал, принялся за чай.

— Наелся, тетя Маруся.

— Вот хорошо, — сказала она, принимаясь за стирку и радуясь, что нашла его. — А в Киев как попал?

— Окружили нас под Овручем. Полтора месяца пробирался домой. Думал, мама не уехала, осталась. Она ж больная была, страдала грудной

жабой. Из-за меня переживала.

— Вот оно как, — вздохнула Мария. — Между прочим, если ты умеешь петь и играть, тебе в Киеве цены нету. Пооткрывали для немцев казино, везде объявления висят, что требуются музыканты.

— Вы за кого меня принимаете? — обиделся Аркадий. — Я хоть и босяк был, но не сволочь.

— Верно, — сказала Мария, снова склоняясь над тазом. — Нехай они подохнут, чем им песни петь и играть.

— Теперь бы только из Киева выбраться и партизан, найти. А там еще повоюем.

Аркадий прожил у Марии пять дней. За это время он отоспался, немного подкормился. Подсохли ссадины на его коленях и груди. Мария дважды съездила на толкучку на Подол. Продукты стоили так дорого, что купить их на деньги могли лишь отчаянные спекулянты. Двести пятьдесят рублей килограмм хлеба, двести рублей стакан соли, семь тысяч килограмм сала. Поэтому пшено продавали стаканчиками, соль ложками, самодельные спички — десятками, конфеты «червонец — пара».

У Марии были мешочки с просом, небольшой запас соли. Она выменяла для Аркадия приличные юфтовые сапоги, бумажные брюки, сорочку. Было решено, что в воскресенье она проводит его на Житний базар, куда съезжаются окрестные селяне, устроит «племянника» на воз к какому-нибудь дядьке и тот вывезет его из Киева к себе в село. А там Аркадий сориентируется на месте.

В новой штатской одежде, чисто выбритый и стриженый, он теперь ничем не напоминал бежавшего из плена младшего лейтенанта. Но недаром говорится, что человек всего лишь предполагает.

В субботу около четырех часов дня в дверь неожиданно постучали. Мария взглянула сквозь щелку в занавеске и обмерла. Перед дверью в ярко начищенных сапогах, в черной шинели полицая с желто-голубой повязкой на рукаве стоял бывший дворник Никита. Его рыжие усы были лихо подкручены вверх, из кармана торчала бутылка шнапса. В руках он держал пакетик с мармеладом. По всем признакам вдовец Никита собирался провести с Марией приятный вечерок.

Что было делать? Времени для раздумий не оставалось. Мысль работала лихорадочно. Мария сунула голову в ведро с водой, перебросила мокрые волосы на лицо, схватила со спинки кровати полотенце. Затем отодвинула занавеску, улыбнулась Никите сквозь свисающие на лицо пряди волос.

— Моюсь, — крикнула она через стекло, не открывая дверь. — Воды накипятила. Другой раз приходите.

Никита понимающе кивнул, с сожалением показал на горлышко бутылки.

— Может, спинку потереть? — внезапно захохотал он, но настаивать не стал и отошел от дома.

Аркадий сидел бледный, на лбу его проступил пот.

— Пронесло, — сказала Мария. — Теперь все будет в порядке.

С дядькой на базаре удалось договориться быстро.

— Чего ж, можно и довезти, — говорил он, прикидывая на ладони вес мешочка с солью. — Далеко не уходи, скоро тронемся.