Крутое время

Есенжанов Хамза

— Короче говоря, султан Каратаев против автономии Досхмухамбетовых! Он за большевистский режим, так ведь, арестант Каратаев? — с усмешкой спросил Емуганов. Два полковника недобро уставились на старого адвоката. На несколько секунд воцарилась тишина.

— Я имею право закончить свою речь, господин генерал. Почти за шестьдесят лет я многое пережил, перевидел, старался как можно больше узнать. Мои мысли о свободе и равенстве основаны на жизненном опыте. Подлинное социальное равенство и свободу я вижу в тех идеалах, к которым стремится русский пролетариат. Я считаю, что и русскому крестьянству только рабочий класс может дать истинную свободу, а изнывавшие в ярме колониальной политики царизма киргизы,

татары и другие могут обрести справедливость, свободу, настоящее равенство лишь в тесном содружестве с рабочими. В этом я убежден, в это верю…

— Вы кончили, Каратаев, свою речь?

— Да, господин генерал. Мы скоро с вами покинем этот мир. Вместо нас придут другие люди, много новых людей. И со временем сбудутся их желания и мечты, таково требование неудержимой, как водопад, жизни. Поток будущего смоет вековой позор рабства и унижения. Настанут времена, когда все люди будут равны. Возможно, мы доживем до этого, а может быть — нет. Но так или иначе новое поколение не сегодня-завтра прочтет или услышит наши слова, все взвесит и все поймет. Ибо история убеждает в том, что чаяния народа, много терпевшего, много страдавшего, непременно сбываются. Я кончил, господин генерал.

— Встать! — тотчас крикнул секретарь суда.

Большевики один за другим поднялись с мест. Лишь

Нуждин остался лежать на носилках.

— Суд удаляется на совещание, — объявил Емуганов.

Опустив правое плечо, будто взвалив на себя тяжесть, генерал направился в соседнюю комнату. Два офицера последовали за ним.

Несколько минут совещания военно-полевого суда показались Каратаеву очень долгими. Мысли его снова вернулись к давним событиям в долине реки Жема. С удивительной ясностью представил он картину кровавой битвы, услышал залпы, топот коней и кличи, прогремевшие пятьдесят лет тому назад…

— Да-а, — проговорил старик самому себе и вздохнул. — Они были настоящими героями…

Заключенные, сидевшие рядом, не удивились тому, что пожилой казах разговаривал сам с собой. Отчаяние в такую минуту понятно и неосудительно, ведь через несколько часов последний миг… последний вздох.

— Где они теперь, бесстрашные? — спросил Каратаев, вскинув голову.

Взгляд его скользнул по винтовкам солдат, окруживших подсудимых, остановился на окошке здания суда, потом, казалось, проник через него и всматривался в бескрайнюю казахскую степь за Яиком, искал исчезнувших куда-то смельчаков.

Глава вторая

I

А смельчаки в это время бились в долине Яика повсюду: и вблизи, и вдали.

После того неудачного похода Нурум все лето ходил подавленный.

На разгорячившуюся было молодежь неудача подействовала угнетающе. Учителя Калена освободили легко, но джигитам дерзкого аула возвращаться назад, даже не замахнувшись камчой на своего извечного врага — волостного, было досадней, чем идти с охоты с пустыми руками. «Надо было хотя бы брата его прижать — припугнуть», — с сожалением думали многие. Но хаджи Жунусу на старости лет не по душе стали походы. «Кален вернулся. Пока все в порядке. Возвращайтесь домой», — приказал он джигитам, и большой отряд, не тронув врага даже пальцем, повернул обратно.

Нурум был удручен больше других. Горячий, порывистый, непременно достигавший своей цели, он чувствовал себя опустошенным: опять не выдался случай блеснуть ярким, разящим словом акына, безумной удалью в бою. Юноша Ораз, острый на язык, много повидавший, образованный, нередко говорил ему: «Нагаши, тебе надо быть всегда в гуще молодежи. Ты должен стать ее голосом, ее песнью». Запали в душу Нурума эти слова, все чаще стала тревожить его беспокойная мысль: «Что мне делать здесь, в ауле?» Но тут же являлась

другая мысль: «А куда мне из аула податься?» Сейчас нет тех беззаботных вечеринок, где можно было, среди молодежи, как прежде, до утра петь песни и веселиться; нет шумных тоев в аулах, где можно поразвлечься, нет Хакима, с кем можно посоветоваться, нет рядом умного Ораза — один Нурум, как баксы, которого покинули вдруг духи. Одно развлечение — покос… Маячит перед глазами суетливый, неуклюжий Бекей. Бесконечны его вздохи, неутомим стрекот кузнечиков… Сегодня и степь показалась Нуруму особенно унылой. Каждый день на покос, на жнивье вдоль реки тянулись подводы, люди; сегодня их почему-то не видно. Только вон там, вдали, скачет одинокий верховой в сторону скособоченной землянки старухи, вдовы покойного Каипкожи, сыбызгиста. Даже не пытаясь разузнать, кто это может быть, Нурум завалился в тени копны. Задумался, ушел в себя и не заметил, сколько времени пролежал в забытьи.

— Сено лежит в копнах. Дождь нагрянет — все пропало, все сгниет, — недовольно пробурчал возле его уха Бекей. — Ты совсем распустился, лоботряс.

Нурум продолжал лежать, будто ничего не расслышал. Сам не зная с чего, вдруг начал шептать:

…Не разводя костра на снегу,

Чтобы зажарить наскоро дичь, Не изломав всех ребер врагу,— Цели герой не может достичь…

— Эй, парень, слышишь… обленился ты, говорю.

Нурум снова повторил полюбившиеся строки, словно разговаривая сам с собой. Он действительно не расслышал слов Бекея и удивленно уставился на него: «Что это Беке сегодня так разговорчив?» На лице ворчливого старика, минуту назад еле сдерживавшего свой гнев, вдруг появилось тревожно жалостливое выражение. Бекей со страхом заметил, как у Нурума шевелились губы. Ему даже показалось, что у юноши стали влажными глаза, точно у ребенка, собиравшегося заплакать. Заметив растерянность Бекея, Нурум чуть не рассмеялся, но тут же нахмурился.

— Астафыралла, аруак! — проговорил Бекей, еще более испугавшись. — Астафыралла! — Он отступил назад, не отрывая глаз от губ Нурума. Нурум только теперь понял, чего так испугался Бекей.

— Видать, бес вселился в меня. Ауп, ауп, ей, ауп! — задвигал лопатками Нурум.

Бекей давно заметил, что Нурума временами посещает нечистая сила. Когда тот заучивал стихи, новые песни, начинал вдруг шевелить губами и что-то бормотать про себя. Добродушный и недалекий Бекей приходил в ужас. И сейчас, увидев, как посинело темно-серое лицо Нурума, который к тому же весь день хмурился и работал спустя рукава. Бекей решил, что джигита корежит бес.

— Нурумжан, дорогой, помяни дух предков!

— Прошло, Беке, полегчало, — рассмеялся Нурум, подняв голову.

Ему расхотелось разыгрывать добродушного, как ребенок, старика. Он мигом согнал хмурь с лица, принял беззаботный вид.

— То-то, дорогой мой, ишь, как он сразу тебя отпустил.

Говори: ба-ба, помяни дух святых предков, — бормотал успокоенный старик. — А я думал, что ты лежишь и не встанешь…

Бекей улыбнулся, сочувствуя мучениям Нурума от нечистой силы.

Юноша встал, потянулся:

— Беке, страсть как хочется поиграть на домбре. Надо мне отправиться сегодня к Сулеке. Только не говорите старику, куда я ушел, ладно?

— Что ты, что ты! Зачем я буду говорить?! Мы тут и с Тояшем понемножку справимся, — легко согласился Бекей.

Этого как раз и ждал Нурум. Он схватил Бекея за пояс и легко, как ребенка, приподнял.

— Ну что скажешь: силен ли твой братишка, а? Подбросить тебя, как мячик, а?

— Ой, Нурумжан дорогой, отпусти. Отпусти, говорю, родной! Уронишь, ушибусь… — взмолился Бекей.