Крутой маршрут
Шрифт:
– Работать надо! – объясняют ей начальники.
– Драусен? – возмущенно восклицает тетя Катя, делая вид, что не умеет говорить по-русски. Потом она быстро и сердито говорит на немецко-колонистском диалекте, что сначала надо кормить, а потом уж гнать на работу. Что за паек ей дают! Воробью не хватит! Она уже ходила жаловаться в сельсовет и еще пойдет. Тетя Катя упорно именует наш УРЧ сельсоветом, и объяснить ей разницу невозможно.
От нее отступаются. Все-таки семьдесят. К тому же сейчас не до нее и вообще не до старых этапов. Идет бурный и нелегкий процесс
С этими этапами впервые дошли до нас отголоски войны. Западные украинки. Вчерашние «заграничницы». Молодые, кровь с молоком. Просто чудо, во что превратился под их трудолюбивыми руками отведенный им второй барак! Дощатый пол засветился, как яичный желток. Засверкали хрустальным блеском зачуханные, склеенные из обломков стекла окон. На столбах вагонок появились зеленые веточки стланика. С соломенных подушек свисают трогательные вышитые рушнички. А производственные планы! Что сотворили эти кудесницы с нашим совхозным планом! Они его просто выполнили! Всерьез, без туфты.
Единственное, с чем приходится начальству, трудновато, – это с верностью «западнячек» церковному календарю. Вроде бы самый обычный вторник, а второй барак целиком не вышел на работу. Усекновение главы святого Иоанна Предтечи. Процессию обхода встречают слаженным пением молитв.
– Что же вы не на работе? Больны? – вежливо интересуется начальник режима.
– Ни, громодянин начальнику. Хворых немае. Але сьогодня свято…
Начальству не хочется прибегать к репрессиям. Целый барак не потащишь в карцер. К тому же эти дивчины – ударницы производства. На передний план выдвигается начальник КАВЕЧЕ.
– Вот ведь до чего вы народ несознательный, – огорченно произносит он, подергивая плечом. – Девушки вы все работящие, честные, а в такую ерунду верите.
– От зато ж мы и честны, що в Бога веруемо…
Почему-то эти крепкотелые поворотливые дивчины с южным колером лиц до смерти любят лечиться. На вечерний прием они битком набиваются в нашу амбулаторию.
– По пид грудями дуже пече, – напевно повествует двадцатилетняя Марийка, поводя своими иконописными очами. – А писля у кишки як вступе, як вступе… Ажио у роти солодко робиться…
Пытаюсь перевести разговор в конкретную плоскость.
– Просишь освобождение от работы?
– Та ни… Робити можу… Але прошу дать якись капли…
Неслыханное в лагерном быту явление – не нуждается в освобождении от работы. Тогда, наверно, красочное описание болей «по пид грудями» – это форма проявления тоски по личному, по участливому вниманию к себе.
– Тебя за что взяли, Марийка? – с опаской спрашиваю я, накапывая в мензурку ландышевые капли.
Ведь уже семь лет прошло с тридцать седьмого. Как же это выглядит теперь, на фоне войны, гитлеризма, безмерного всеобщего страдания? Неужели все так же? По плану? По разверстке? Так за что же, Марийка?
– Дуже дякую за капли.
– Не хочешь говорить? Ни за что, наверно?
Марийкины очи темнеют, щурятся, теряют иконную невозмутимость.
– Як
Я вроде даже рада этому. Пусть за листовку, пусть за какое-то неосторожное слово. Пусть сурово, непропорционально деянию. Лишь бы не просто так! Не чохом! По профессии, по национальности, по родству… И кто знает при этом, какую категорию начнут выбраковывать завтра! Может, по цвету волос? Разве не подозрительны, скажем, рыжие уже одной пламенностью расцветки!
Увы! Скоро я узнаю, что вокруг одной Марийки с ее листовками арестовано человек тридцать за то, что жили с Марийкой в одной местности. И еще сотня за то, что были знакомы с этими тридцатью. Нет, принцип оставался все тот же, незыблемый.
Кроме западных украинцев на Колыму прибывают сейчас большие этапы так называемых «указников». Тоже продукт военного времени. Главным образом молодежь, осужденная по указу за самовольный уход с предприятий. В нашей центральной зоне эти девчушки, почти школьницы, ходят табунками. Охотно рассказывают, как это все стряслось с ними. История у всех одна и та же, с небольшими вариациями. Очень было трудно, холодно, голодно, ну не вытерпела да к маме и уехала.
– А очень было голодно? Как в лагере, да?
– Что вы! Если бы как в лагере, я бы не сбежала. Здесь вон хлеб-то какой белый!
Нам, старым опытным зэка, совсем не нравится этот заморский маисовый хлеб. Никакой в нем серьезности. Наша отечественная черная горбушка куда основательней была. Но указниц чарует именно белизна этого хлеба. Они любуются им как полузабытым видением нормальной жизни. И вообще, оглядевшись, указницы приходят к выводу, что в лагере не так уж плохо.
– Здесь хоть женщиной себя чувствуешь, – милым, чуть охрипшим голоском говорит девятнадцатилетняя Зина Пчелкина.
Она лечится от простуды. Я поставила ей банки. Она лежит на амбулаторном топчане, прикрытая какой-то хламидкой, и объясняет, чем ей нравится Эльген. Ну хоть сравнительно с Ульяновском, где она жила с мамой и сестрами. Ведь там, в Ульяновске, теперь одни бабы. Другой раз кажется, что весь мир из одного бабья состоит. Приехал вон Мишка Воробьев с фронта, ногу ему там оттяпали, по чистой вернулся. Так вокруг него все ульяновские красотки так и вьются. А он, этот Мишка, и с двумя-то ногами чучелом был. Кто на него смотрел в школе! В Эльгене – другое дело. Зона-то женская, но ведь только шагни за вахту – куча мужчин! Колыма, наверно, последнее место на земле, где мужиков вдвое больше, чем нас, где еще ценят нашу красоту.
Зиночка заговорщически улыбается и предлагает мне сунуть руку в карман ее бушлата. Какие у нее там записки от парней! Она гордо хихикает, и банки на ее спине мелодично позвякивают, цепляясь одна за другую. Подрагивают от смеха беленькие, перевязанные лямками косички. Точно такие же были у нашей Майки, моей падчерицы.
– Не торопись, девчонка! Слыхала, здесь есть словцо «шакалы»? Так вот проверь, не шакалы ли писали. А записки сожги. А то попадешься с ними на обыске – в карцер запрут.