Кружево

Черепанов Сергей Иванович

В очередной раз, когда Кузя побывал в партизанском отряде, Ефим Портнов велел ему шибко не рисковать, себя не оказывать.

— Сторожко держись! Успеем еще напоследок с беляками дополна поквитаться.

Хоть и зарекся Кузя от любого озорства, а ведь всяко случается. Порой не приходится выбирать: где лучше, где хуже? Себя сбережешь, зато товарищам вред нанесешь!

Вскоре довелось Кузьке в поповском доме разговоры подслушать.

В позднюю ночную пору прискакал верхом на коне Аникей Богомол, забежал в горницу и на радостях закричал:

— Ваше

благородие, удача! Я-таки дознался, в коем месте ревкомовец Портнов с партизанами. Есть на Каменном озерке остров...

Кузя хотел было тотчас бежать и упредить партизан, но пьяный офицер сказал Богомолу:

— Обождем до утра. Как развиднеет, сразу поедем.

Вот и пало Кузьке на ум: «А что, если задержать их, пусть-ко завтра посидят, как собаки на привязи!» Дождался он, когда Аникей ушел, а офицер лег спать, залез через открытое окно в горницу, забрал всю офицерскую амуницию: шаровары, мундир, сапоги, картуз и саблю. Голышом-то его благородие никуда не покажется.

Утром поповский дом растрясло: офицер босиком бегал из комнаты в комнату, орал, кулаками грозил; поп с попадьей от его гнева в чулане закрылись, прислуга в огороде попряталась.

А вся офицерская амуниция была на куполе колокольни развешена, штаны по ветру болтались, на мундире ворона сидела.

Чуть не все население деревни собралось на церковную площадь смотреть, как беляки станут офицерову амуницию доставать. Меж мужиков про Кузьку разговоры пошли. Озорной он парень, зато уж насмешит и порадует. Сносить-то позор офицеру, поди-ко, не легче, чем в грязную лужу упасть! Ну, молодец, Кузя, ну, молодец! Вдруг приметили: да вот же он, здесь, посреди народу скрывается. Встали мужики поплотнее, чтобы, коли понадобится, то защитить Кузьку, а тем временем офицер приказал из каталажки Дорофея привести. При народе схватил старика за грудки:

— Где твой сын? Немедля сказывай, не то с белым светом прощайся!

— Самому тебе, ваше благородие, с белым светом прощаться пора, — промолвил в ответ Дорофей. — А я своим сыном доволен. Не зря мы его с Марфой поили-кормили и добру наставляли!

Выхватил офицер у ближнего солдата саблю, замахнулся на Дорофея и порубал бы, но тут Кузька в один миг перед ним очутился и самого порешил.

А мужики похватали кто колья, кто оглобли, кто железные вилы. На ту пору и отряд партизан поспел в деревню войти.

Но, видно, не суждено было Кузе вместе с народом порадоваться. Сплоховал он, когда встретился лицом к лицу с Богомолом. Тот собрался тайно ускользнуть из деревни, да в проулке нагнал его Кузька.

— Поворачивай обратно!

Тут и зарубил его Богомол топором.

На том месте, где Кузя погибель принял, Степанида Веретея посадила березку. Покуда жива была, сама ее охраняла, не дозволяла даже веточку обломить.

За прошедшие годы береза высоко поднялась, вширь раздалась. Так вроде бы она ничем не приметна, а подойди к ней поутру, перед восходом, когда небо от края до края озарено, да взгляни на вершину: каждый листочек мерцает, осыпает с себя красные искры, будто кровинки одна за другой

падают вниз.

ПЕРВЫЙ ЗЕМЛЕМЕР

Я еще вот этаконький был ростом, аршин с вершком, шел мне тогда, наверно, восьмой, не то девятый год, но дядю Андрея Кондратьича помню так, будто сейчас вижу.

Жил он по соседству, в избе-землянухе. Зимой заметет-занесет его избушку снегом, сразу не найдешь: торчит из сугроба труба, дымок из нее стелется, печеным хлебом припахивает. А во дворе пусто: ни амбарушки, ни погребушки, ни колодца, ни бани. Только возле огорода стоял пригон — плетень круглый, на нем крыша, соломой крытая; тут дядя Андрей корову держал и кобылу Пегуху.

Кобыленка-то была маломерка беспородная, но зато выносливая, — хоть на пашне, хоть в пути-дороге.

Со смеху иной раз надорвешься, когда дядя на Пегухе верхом проедет: лошаденка мелко-мелко трусит, копытами постукивает, а ноги седока по земле волочатся.

Один раз брал он меня с собой на мельницу. Вёшна только кончилась, зеленя уже на пашнях поднялись, а ехать приходилось десять верст, до реки Течи. Нагрузил дядя Андрей на телегу пудов двадцать зерна, меня поверх мешков усадил, сам взгромоздился, и покатили мы рано утром.

Ну, пока дорога шла ровная, Пегуха везла исправно, а версты за три до реки есть протока между болотами, тут мы застряли. За вёшну на протоке колею смыло, и как Пегуха на нее взошла, так все колеса телеги сразу утонули в грязи по самые ступицы. Тпру! Стоп! Вылезай и сгружайся!

Сколько ни бились, не могла Пегуха вытащить воз. И лошаденку-то жалко ведь, надорвется. Вот смотрю, дядя Андрей вожжи развязал, гужи распустил, снял дугу, оставил телегу в протоке, а Пегуху вывел на бугорок и пошел сам впрягаться. Оглобли-то под мышками зажал, чересседельник на плечи накинул, потом раскачал телегу в колее, туда-сюда — да ка-ак рванет! И повез...

На бугорке опять Пегуху в упряжку, пот со лба рукавом рубахи вытер, сунул в нос табаку понюшку и молвил:

— Да разве ж Пегуха могла справиться? Я сам-то еле-еле выволок!

Силища была у него непомерная, но к делу он ее применял мало, не от лени, а, пожалуй, от скуки. Помнится, так объяснял:

— Поди, кому она такая жизня на пользу? Сколько хребет ни ломай, все равно то, чем земля наградит, — богачам в утробу! Эх скушно, скушно...

Страсть как богатых отрицал, ни к кому из них во дворы не хаживал, шапку не ломал и не кланялся.

В те времена часто бывали в деревне побоища. Стенка на стенку. С оглоблями. С кольями. С одной стороны наши, третьеулошные бедняки, а с другой — богачи, что всю первую улицу заселили.

Вот и пошлют, бывало, мужики гонца к дяде Андрею. В ночь-полночь, все равно. Ломается-де наша стенка, айда скорей, выручай!

Тут он не мешкал, на сборы не тратился. Босиком, в одной рубахе, валенок в руку — и туда! Голой рукой не бил, только валенком. Как почнет со стороны на сторону помахивать, то будто медведь по густому мелколесью протопал, лесинки-то примял, придавил.