Крылан
Шрифт:
Потом вдруг Арик почему-то вспомнил своего собственного деда, как тот хлебал душистый борщ из огромной глубокой тарелки, как опрыскивал медным купоросом огурцы и помидоры в своем волшебном саду у подножия горы Бештау.
Потом вдруг пригрезилась Арику его первая жена-одноклассница, а следом за ней еще какие-то одноклассники, какие-то институтские приятели и неприятели. Франтоватый профессор неврологии Левон Оганесович Бадалян, покойный, вдруг склонился над Ариком и спросил женским голосом с незнакомым акцентом:
– Мистер, что желаете пить? Кока-кола,
Мистер открыл глаза и пожелал кофе.
Над ним склонилась знойная оливково-солнечная стюардесса, сияющая жемчужными зубами. Другая стюардесса уже выдавала детям какие-то сувенирчики. Малыш жадно хлебал лимонад, Малышка уже спала.
Арик поблагодарил на иврите, стараясь не ошибиться в короткой, давно вызубренной фразе: «Тода раба!» Отхлебнул ароматный кофе, хотя вообще никогда в жизни не пил кофе, так как просто его не любил.
– Лап, ты представляешь, заснул на секунду… Чушь какая-то приснилась…
Он потянулся к жене, положил руку ей на колено.
– Глупости какие-то, как будто вся жизнь пронеслась перед глазами, – продолжил было он, заглянул любимой в глаза и вдруг осекся.
В ее глазах, в ее беличьих пушистых глазах стояли слезы.
И в их черноте, в их беспредельной таинственной черноте Арик вдруг увидел деревянный зеленый дом с высокой голубой елью у ворот, тихое озеро, ползущий над водой туман, сосны по-над берегом и огоньки брусники средь пушистого изумрудного мха.
Арик откинулся в кресло и крепче сжал ее колено.
«Боже мой, что это с нами? Куда это мы летим?» – подумал он.
В тот же миг ему показалось, будто он явственно слышит какой-то волшебный звон. Он прислушался к самому себе и сразу же понял: где-то там, где он оставил себя прежнего и все, что было в его жизни, там, уже за тысячи километров, в прошлом, в центре огромного, когда-то любимого, но такого теперь враждебного города, в хорошо знакомой Обыденской церкви, гудит и поет в полный голос веселый утренний колокол, а старое доброе солнце целует его в начищенные бронзовые щеки.
Арик посмотрел в иллюминатор и увидел там только ночь. И тогда он испугался, может быть, так, как еще не пугался никогда в жизни.
«Неужели я ошибся, неужели мы летим в прошлое? Ведь на Кропоткинской уже утро!» Он долго еще крутился, не решаясь заговорить с женой, пытаясь унять тревогу, силясь уснуть, и вдруг снова проснулся от того, что его треплет за бороду дочь.
– Пап, мы плилители, пваснись!
…Они выползли как полупотравленные тараканы из самолета, шагнули на ступеньки трапа и чуть не ослепли от яркого и какого-то совсем другого солнца. Голова закружилась от какого-то другого, непривычно чистого и очень высокого неба, от какого-то слишком невесомого и необычайно вкусного воздуха. Они стали спускаться по трапу, держа детей за руки, и увидели вдалеке пальмы и апельсиновые деревья.
И Арик, и его жена, и их дети уже бывали на этой земле, но тогда они были в гостях, все воспринималось совсем по-другому. А теперь они дома! И все тревоги будто вмиг испарились, Арик вдруг понял, что все его сомнения – пустое,
Но теперь все позади, они на новой родине, и им должно быть хорошо. И не потому что это Святая земля, и не потому что их ждет здесь вся его семья, а потому что они вместе – он, она и их дети. А когда они вместе, им хорошо друг с другом. Они счастливы. Да и Крылан обещал помогать. Когда Арик приезжал к родителям в гости и встретил Крылана в караванном поселке, он уже думал об отъезде и советовался с Крыланом. Тот не обманет, он обещал помочь. Все будет хорошо, даже очень хорошо!
Арик подхватил дочь, потянул за руку сына.
– Лап, ты знаешь, у меня такое чувство, что я вырвался из клетки! Все теперь будет по-другому! Это свобода, Лап!
Он не расслышал, как она тихо переспросила его:
– А что именно будет по-другому?
Он засуетился, поспешил сойти с трапа, повернулся было к жене, чтобы сказать ей что-нибудь хорошее, но вдруг споткнулся обо что-то и чуть не упал. Арик остановился, забалансировал, стараясь не уронить дочь, дернул назад сына, отступил на шаг и увидел тогда, обо что споткнулся.
Снизу на него смотрела огромная задница в лоснящихся черных брюках: на бетонных плитах на коленях стоял человек. Он целовал эти плиты и смеялся сквозь слезы. Рядом стояла совершенно смущенная, интеллигентного вида полногрудая женщина, поодаль от нее – девушка, поддерживающая скрюченную старушку. Женщина тянула задницу за воротник кожаной куртки и умоляла подняться с колен.
– Левочка, ты что, люди же смотрят! – причитала она.
Арик разглядел под воротником кожаной куртки жирную складчатую шею, выше – коротко стриженный седеющий затылок, прикрытый новенькой бархатной кипой. Левочка стал подниматься, оперся рукой на колено, потянул жену за руку. Арик заметил массивную золотую печатку на пальце и татуировку на тыльной стороне кисти.
– Простите, – произнес Арик, улыбаясь и отступая еще на шаг.
– Да брось ты, братан! Мы же дома, у себя дома, понимаешь? – уже откуда-то сверху ответил Левочка, вытирая массивным розовым кулаком маленькие черные глазки.
Пахнуло пивным перегаром и чем-то тревожным, больным, кислым.
«Приехали!» – вдруг подумал Арик и помчался к аэродромному автобусу, увлекая за собой семью.
– Поздравляю, братан! – прокричал ему вслед растроганный Левочка. – Шалом!
– Нашел тоже братана… – пробурчал Арик, в левой руке которого был зажат потрепанный старый кейс со всеми их семейными документами, а в правой руке – мускулистая маленькая ладонь Малыша, тащившего за собой сестру.