Крылатые слова
Шрифт:
Кормление им давалось «с правдою» и «без правды», то есть с наростом обычных доходов, еще право суда с теми пошлинами, которые полагались за разбирательство, решение дела и приговоры. Иным, сверх всего, жаловались поместья в вотчину с правом перехода из единоличного в потомственное владение. Можно было эти владения продавать, обменивать на лучшие земли, дарить излюбленному человеку, отдавать в закуп для молитв по грешной душе своей честным монастырям. Этот способ пожалования сел и деревень назывался отдачею «в прок». Такие счастливцы на свои пустые земли могли звать к себе рабочих людей и «добрых»: свободных от тягол (обязательств ранних) и «не письменных» (нигде не прописанных). Этим жилось привольно; кормленье шло впрок. Вся суть его заключалась в том, чтобы быть сытыми, на что они сами указывали великим князьям, когда обращались с жалобами, говоря с полною откровенностью. Так, двое бояр (один русский, другой литовский выходец), назначенные вдвоем на один город, били челом, что «им обоим на Костроме сытыми быть не с чего». А чтобы сытыми быть, посланные на кормленье, вместо того чтобы тем городам и волостям расправу и устрой делать и всякое лихо обращать на благо, чинили злокозненные дела, не были пастырями и учителями, но сделались гонителями и разорителями. Бывало так, что один выпросит у горожан на себя «посул», а потом потребует еще и на жену. И «вошло в слух благочестивому государю, что наместники и волостели многие города и волости учинили пусты», разбежался народ кто куда: иные крестьяне разошлись по монастырям бессрочно и без отказу, другие разбрелись безвестно. Деревни запустели, и наместника
ВЫДАТЬ ГОЛОВОЙ
Этот обычай известен был еще в XII веке, когда с князя за вину бралась волость, а прочих людей отдавали головой, причем последняя выражала понятие о личности. Отданный головою за долг поступал к заимодавцу с женою и детьми в полное рабство и в работу, которую и отбывал до тех пор, пока не покрывал весь долг. Во время местничества оскорбитель был бит батогами и потом обязан был просить униженно прощения у обиженного и жалобщика: кланяться в землю и лежать ничком до тех пор, пока оскорбленный не утешится и не поднимет со словами: «повинную голову и меч не сечет». Словом, в старину это означало предание суду за преступление с лишением гражданской свободы, а также во временное рабство за долги. Тогда «брат брату (шел) головой в уплату», а теперь — нечаянно, без умыслу выговорить в неуказанное время неподлежащему человеку условленную тайну значит то же, что «выдать головой».
ПРАВДА В НОГАХ
Хотя пословица и укрепляет в том бесспорном убеждении, что в ногах правды нет, однако в недавнюю старину ее там уверенно, упорно и с наслаждением искали наши близорукие судьи, с примера, указанного татарскими баскаками. Сборщики податей, а впоследствии судные приказы, взыскивавшие частные долги и казенные недоимки, ставили виноватых на правеж, то есть истязали. По жалобе заимодавца приводили должников босыми. Праведники, то есть пристава или судебные служители, брали в руки железные прутья и били ими по пятам, по голеням и икрам (куда попадет). Били с того самого времени, когда приходил судья, до того, когда он уходил домой.
Били доброго молодца на правеже
В одних гарусных чулочках
И без чоботов,-
говорит одна старина — былина. Бивали так новгородских попов и дьяконов «на всяк день от утра до вечера нещадно». Чаще всего ограничивали срок битья согласием должника заплатить долг или появлением поручителя. Бирон казенные недоимки, накопившиеся от неурожаев, вымогал тем, что в лютую зиму ставил на снег и все-таки в отмороженных ногах бесплодно искал правды. Стали толковать: «душа согрешила, а ноги виноваты» и «в семеры гости зовут, а все на правеж». Истязуемые умоляли безжалостных заимодавцев: «Дай срок, не сбей с ног!» Бессильные и безнадежные, когда «нечем было платить долгу, бежали на Волгу». Все эти болезненные вопли и бессильные жалобы ушли в пословицы и, с уничтожением правежного обычая, приняли более смягченный смысл. Плачевный вывод из суровой практики старых времен погодился в нынешние времена лишь в шутливый и легкий упрек доброму приятелю. Стали уверять, что «в ногах правды нет» тех, которые, придя в гости, церемонятся, не садятся.[23] Точно так же: «дай срок, не сбей с ног» обращают теперь к тем, кто в личных расчетах торопит на работе, понуждает на лишние усилия сверх ряды и уговора в тяжелом труде, затеянном либо на срок, либо в самом деле наспех, и т. д. Над упраздненным правежем начали уже и подсмеиваться в глаза заимодавцам: «На правеж не поставишь!» (не что возьмешь!) Какая же, в сущности, правда в ногах? «В правеже не деньги», то есть иск по суду мало надежен, — сознательно говорят и в нынешние тяжелые времена всеобщего безденежья.
ЛОЖЬ КРИВАЯ
Диво варило пиво: слепой увидал, безногий с ковшом побежал, безрукий сливал; ты пил да не растолковал?
Или так: безрукий клеть обокрал, голопузому за пазуху наклал, слепой подглядывал, глухой подслушивал, немой караул закричал, безногий в погонь погнал?
Таковы, на досужий час зимних вечеров, две из народных загадок, вообще очень скупых на отвлеченные понятия и вращающихся преимущественно в кругу видимых предметов и обычных вещей. Указание для отгадки в данном случае сделано на то несмываемое пятно, которое уже целые века сберегается целым на роде человеческом, и на то, в чем, по писанию, весь мир лежит. Оно со светом началось и со светом кончится. Им красна всякая человеческая речь, что, по народной пословице, живет и ходит на тараканьих ножках (того и гляди — подломятся). Его люди терпят, но от него пропадают. С ним весь свет пройдешь, но назад не воротишься. Словом, — загадка указывает на ложь или, по точному и более у потребительному народному выражению, на неправду, столь же древнюю, как мир, и имеющую отцом своим дьявола («от Бога дождь, от дьявола ложь»), с передачею в наследие всем людям через первую жену. Появление этого порока на земле наш народ объясняет тем, что Бог создал жену из кривого ребра, оттого и пошла кривая ложь, или, короче сказать самым правильным русским словом, кривда. Она крива, по злому насмешливому выражению, как московская оглобля в городских пролетках или санках. Это, по тем же пословицам, либо простая дичь, либо дичь во щах, либо личинка с начинкой, либо дудки. Она же околосная и сивый мерин, она кривые моты мотает, гнет дугу черемуховую, и если заговорит, то не иначе, как во всю губу и всегда на ветер. Повременам она же самая — и красное словцо, гоголевские сапоги всмятку и его же Андроны, которые едут и Миронов везут, и т. д. «Правда осталась у Бога жить на небесах, а кривда пошла гулять по белому свету».
Люди, обладающие живым и пылким воображением и впечатлительностью (не исключая, конечно, прежде всего и детей), никак не могут ограничиться представлением голого факта, а должны непременно его идеализировать. Часто, рассказывая одно и то же придуманное ими, т. е. распространяя ложь, они доходят, наконец, до того, что сами убеждаются в правдивости личных фантастических образов. С каждым разом, придавая своей лжи художественную законченность и видя, что их ложь действует сильнее правды, они, наконец, доходят до того, что, по пословице, перед ними леса нагибаются и сыр-бор преклоняется. Таков, между прочим, тот путешественник, который, рассказывая о том, что он сам видел, как дикие ели воображаемых детей его, всякий раз заливался горючими слезами. Про таких-то и говорят
ПРАВДА ГОЛАЯ
Александр Невский сказал: «Не в силе бог, а в правде», а русский народ говорит: «И Мамай правды не съел». Однако на всем свете, по народному убеждению, правду говорят только дети, дураки да пьяные. В самом деле, многие ли ищут истину и любят правду?
К слову: в последних двух словах, при некотором обусловленном сходстве, есть существенная разница. Истина — «все, что есть», что справедливо, верно и точно, является достоянием человеческого разума, или, говорится, истина от земли,в смысле правдивости и правоты, а правда с небес,как дар благостыни. По объяснению В. И. Даля, истина относится к уму и разуму, а добро или благо — к любви, нраву и воле. Благо во образе, как в форме, доступной пониманию, есть истина. Свет плоти — солнце, свет духа — истина. Истина же во образе, на деле, во благе и есть правда, как правосудие и сама справедливость, суд по правде. По псалтырю «истина от земли воссия, а правда с небес притече». Истина присуща только богам (ее-то и не знал Пилат и громогласно просил объяснения) *; стремиться к истине — значит желать быть добродетельным: вот почему она встречается так редко. Да и правда, будучи не нагою, не дерзает являться в свет иначе, как прикрытою ложью, чтобы, по русскому выражению, не колоть глаз, то есть не возбуждать ненависти. Правда не так сладка людям, как плоды заблуждения и обманов, да притом же ее трудно проверить, а потому и народный совет: «С нагольной правдой в люди не кажись». Нагая правда, то есть прямая, без обиняков, не на миру стоит, а по миру ходит, то есть не властвует людьми, не начальствует над ними, а, истомившись, сама лжи покорилась. Всякий правду хвалит, ищет, любит, знает, да не всякий ее сказывает, в том убеждении, что и хороша святая правда, но в люди не годится. Пробовала правда спорить с кривдой, да свидетелей не стало, а сталось так, что у всякого Павла оказалась своя правда, и все оттого самого, что она живет у бога. Если хороша эта правда-матка, так не перед людьми, а все же только перед одним богом. И трава перекати-поле, подхваченная ветром, унесла на себе кровавые следы, которые обнаружили убийцу, и ракитов куст тем же способом за правду постоял, но все-таки правде в людях нигде нет места, и не по той же, в самом деле, причине, что она ходит нагишом. Ее уж с древнейших времен, когда настояла надобность изображать в лицах, попросту изображали голою (отсюда и русское выражение: «Правдолюб — душа нагишом»). Ввиду господствующей лжи современные любители и искатели правды советуют одно утешение — в молчании с убеждением и верою, что правда все-таки есть на свете. «Все в нем минется, а правда останется». Под прикрытием лжи можно долго изловчаться, однако до тех только пор, пока не грянет гроза, очищающая и освежающая воздух, и не разразится буря, ломающая все гнилое и попорченное. «Правда есть, так правда и будет» — говорит пословичная народная мудрость.
ГЛАС НАРОДА — ГЛАС БОЖИЙ
Выставляю в заголовке эту мировую, всесветную пословицу, конечно, не для толкования ее, а собственно потому, что один из рецензентов моей работы упрекнул в пропуске ее, а сам поспешил дать неверное объяснение. Имея в виду только те «крылатые слова», которые требовали толкований или давали повод к пояснительным рассказам, я намеренно не коснулся «Vox populi vox Dei», как такого изречения, которое ясно всем, как Божий день. Судья мой советует для наглядного объяснения этого выражения отправиться в северную Русь и указывает на тамошние церкви, или собственно на ту к ним пристройку, которая называется трапезою. В этой пристройке собирался народ, сходившийся на погост помолиться, поговорить о своих делах и постановить мирское решение, обязательное для всех. Под церковным кровом решение это, как бы освященное, являлось уже в то же время, как бы Божиим гласом, исходящим из храма Божия. На самом деле вот какие данные получаются из актов об этих трапезах и вот о каких фактах они свидетельствуют.
В деревянных храмах северной России, представляющих собою изумительные образцы самостоятельного и самобытного народного зодчества, на западной стороне собственно храма (обыкновенно холодного), и вплотную к нему пристраивалась эта вдвое и втрое большая часть церкви — трапеза. Стены ее вытесаны и гладко выскоблены; крыша покрыта скалой и тесом с рубцами на плотно, чтобы не было к апи. Спереди, при входе, построено подпапертье с крыльцом на столбах и с двумя лестницами, в северную и южную стороны. И крыльцо, и лестницы забраны досками в брусье. Из трапезы в церковь вели двери с полотенцами и туда же смотрело одно длинное окно со ставнями, когда кончалась служба, чтобы отделить эту пристройку от священного места. Четыре окна выходили на улицу, пятое, побольше, служило дымоволоком, так как трапеза была курная. Отступя от стены на такое расстояние, чтобы можно ходить кругом, стояла печь, которая чадила и грела. Среди трапезы построены скамьи с «аричелинами» (дощатыми спинками), на которых садились мирские люди, когда сходились на совет по всяким делам (конечно, лишь в зимнее время). Здесь выслушивались указы и приказы, сказывались вести обо всем полезном и любопытном и «о всякой нуже, чтобы ведома была народу». Тут в древние времена происходили пиры-братчины и пиры-поминки по умершим родителям. Трапеза, во всяком случае, представляла, совершенный особняк от церкви, хотя и была прирублена к ней вплотную: сторож, охранявший церковь, тут в трапезе и спал. Он обязан был мыть пол только два раза в году: к Христову Рождеству и на святую Пасху и топить печь осенью, зимою и весною каждый день еловыми дровами. Где не было земских изб, там, естественно, церковные трапезы заменяли их место, не внушая к себе исключительного почтения, каким пользовался самый храм. По актам, касающимся церковно-общественного быта холмогорской и устюжской епархий, доказывается это обстоятельство наглядным образом. В одном случае разбора дела не стеснились тяжущиеся принять церковную трапезу за съезжую земскую избу. Так например своевольничал отец с детьми: косил чужой луг и травил скотом огород. Обиженные пожаловались земскому судье на тех «сильных людей». Главный обидчик схватил жалобщика за ворот и хотел удавить. Дети его выступили с ножами и кричали: «бей да режь его!» Свидетелей было много и все подтвердили единогласно, что был крик: «возьмите да убейте!». В другой раз пришел в трапезу поп безобразно пьяным, бранил всех ненадобною бранью скаредно, и за горло хватал, и л пол ударил. Вырвал у одного старичка костыль, волочил старца по полу, по трапезе, бил кулаками: «о голову руку свою расшиб до крови и кровь его на стол текла и на пол». По словам другого акта: в трапезах вообще бывали «поносы большие во весь рот».
Довольно рискованно предполагать, чтобы «из этой передней части Божия храма исходивший» глас народа назывался, по его правдивости, «гласом Божиим». Подобные факты скорее можно причислить к несметному сонму доказательств случайной пословицы «Суд людской — не Божий».
СЧАСТЬЕ ОДНОГЛАЗОЕ
— Не в котором царстве, а может и в самом нашем государстве, жила-была женщина и прижила роженое детище. Окрестила его, помолилась Богу и крепким запретом зачуралась, — довольно-таки с нее одного: вышел паренек такой гладкий, как наливное яблочко, и такой ласковый, как телятко, и такой разумный, как самый мудрейший в селе человек. Полюбила его мать пуще себя: и целовала-миловала его день и ночь, жалела его всем сердцем, и не отходила от него на малую пяденочку. Когда уж подросло это детище, стала она его выпускать в чистом поле порезвиться и в лесу погулять. В ино время то детище домой не вернулось, — надо искать: видимо дело — пропало. Не медведь ли изломал, не украл ли леший?