Крылатые

Эльм Юлия

– Мой мальчик, я учился на врача больше шести лет – нас натаскивали на то, чтобы без страха смотреть в глаза правде. И если смерть неизбежна, и мы ничего не можем поделать – это печально, но… Наши эмоции не помогут пациенту справиться с его болью.

– Но… – парень резко осёкся, и сел… Снова опустившись на стул, он долго молчал прежде, чем решиться заговорить вновь, – Нам нужно сказать ей?

– Сложный вопрос.

Макс ещё немного помолчал, потом резко вскинул голову. До него начало доходить:

– Что?

Подождите, Вы же не…

– Я и сам не знаю, – только на выдохе сказал доктор, – Не знаю… Потому и говорю: «сложный вопрос». Мы не можем с уверенностью сказать, что она умрёт, не можем даже прогнозировать, сколько она проживёт ещё. А так у неё есть надежда… А у нас нет ничего, кроме наших туманных предположений. Предположений, кстати, появившихся благодаря ей.

– Поэтому Вы были против того, чтобы её переводили из стерильного бокса в обычную палату. Поэтому и наблюдаете за ней, как за мышью в лабиринте, выйдет или нет? Выживет или не выживет?!

– Не делай из меня чудовище! – вскрикнул доктор, но тоже резко осёкся, – Думаешь, я не переживаю за неё? Или всё это доставляет мне удовольствие? Нет, конечно! Я просто знаю, что у нас есть… Больше сотни пациентов с неизвестной болезнью, и одна пациентка в стерильных условиях, которая уже на 70% мертва. Но ход болезни которой может подсказать нам ключ к лечению других. Я знаю это… И мне ужасно от этого тяжело! Если ей отрубят крылья, всё пойдёт прахом, а она, скорее всего, так и так умрёт. Это всё слишком…

– …жестоко, – закончил за него парень.

***

Это всё слишком… Жестоко. Чудовищно…

Макс вышел из ординаторской, как можно тише закрыв за собой дверь, словно эта тишина могла спрятать под собой угнетающие мысли.

Так она… Обречена. Подумать только… Он познакомился с ней всего несколько часов назад, вчера утром. Успел позлиться на неё, проникнуться к ней уважением и даже жалостью, она успела его взбесить и задеть, и всё это за столь короткое знакомство. А теперь её не будет. Сейчас ему казалось, что это хуже самой потери.

Когда ты кого-то уже потерял, и в душе зияет огромная дыра, ты, конечно, убиваешься, скорбишь, тебе ужасно и невыносимо чувствовать эту пустоту, но… Ты уже ничего не можешь с этим поделать. Остаётся только учиться жить с ней, или пытаться заполнить её чем-то другим. А вот в его случае… Всё гораздо сложнее.

Он знает, что должен потерять. Ещё не потерял, но должен. Это чувство, словно… Контур дыры очерчивается в душе. Ты видишь, как он педантично выжигает в тебе свои неровные края, и вроде бы всё, что внутри круга, ещё цело, но… Ты знаешь, что в любой момент неведомые силы просто вырвут это из тебя. И ты ничего уже не сможешь сделать. Да, лучше блаженное неведение, чем такая угнетающая правда.

Макс нашел себя на полпути к красной зоне, посреди коридора. Он так задумался, что не следил, куда повели

его ноги. В прочем… Может, это и к лучшему. Он вдруг подумал, что ему надо бы проститься с девушкой. И наверное, извиниться за всё то, что здесь произошло.

Его резко укололо чувство вины. Может, не последуй он приказу доктора Астара, и позволь Лие уйти, он изменил бы её судьбу. Вдруг всё сложилось бы иначе? Парень не знал, как именно «иначе», ему лишь до боли не хотелось чувствовать себя виноватым в том, что она… Возможно, умрёт через пару часов.

– Макс? – у входа в красную зону, в защитный костюм одевалась Вера, – А ты чего здесь?

– Да я… Так, – парень вытащил из шкафа ещё один костюм для себя, – Пациентку проведать.

– А, ну ладно, – Вера надела узкий рукав на правое крыло, и обвязала ремешками основание.

– Стой, – парня внезапно осенило, – А что ты здесь делаешь? Ты же работаешь в терапии.

– Ну… – она мягко улыбнулась, сжав пальцами край ткани, – С врачами-то в инфекционном всё в порядке, полный штат, а с медсёстрами всегда был недобор. Вот я и решила помочь.

Она немного помедлила, даже отвернулась, кинув пустой взгляд на штору защитной пленки, отделявшей красную зону. А потом всё-таки сказала:

– Дочка тоже пошла помогать в инфекционное. В той больнице, где она сейчас стажируется, на третьем уровне. Там, говорят, больных ещё больше… Нас сейчас, всех врачей и медсестер, что работают в красной зоне, из всех больниц отправляют ночевать в отель, чтобы мы не контактировали со своими домашними, соседями. А у меня из домашних только дочь. Вот, лишь ночью в этом отеле я её и вижу. Она прям героиня… Глаза горят. Ну а я… Я стараюсь от неё не отставать.

Макс не знал, что ответить. Да и вряд ли Вере сейчас это было нужно. Он вдруг понял… Её беспокойство за дочь. Это неуёмное чувство тревоги. Когда ты должен гордиться ребёнком, но ты испытываешь лишь страх, и винишь себя за это чувство ещё больше. Парень, разумеется, никогда не испытывал такого, но… Это совершенно не значило, что он не мог этого понять.

Они ещё несколько секунд постояли в почтенном молчании, словно отдавая дань мужеству дочери Веры. И пускай девушкой двигали, быть может, совершенно иные причины, сейчас было важно лишь то, что чувствовали они.

А потом Вера обернулась, коротко улыбнулась, перед тем как надеть маску, и ушла. Макс тоже постарался улыбнуться ей, но опоздал, и она этого уже не увидела.

«Тоже что ли пойти работать в красную зону? Может, хоть тогда родителям не будет за меня так стыдно» – думал Макс, натягивая защитные рукава на крылья.

Толстая плёнка, разрезанная по центру, навевала гнетущие ассоциации со входом в морг. Экипировавшись полностью, парень пересёк границу, прошел дезинфицирующие шлюзы, и двинулся дальше по серому коридору к стерильным боксам.