Крылатый воин

Чернобровкин Александр Васильевич

— Интересно? Хочешь стать летчиком? — послышалось сзади.

Это бы молодой человек двадцати трех лет, невысокого роста, жилистый. Голова выбрита. Под вздернутым носом широкие жидковатые усы. Судя по ухоженности, больная точка самолюбия. На синих шевронах гимнастерки три треугольника — старший сержант. Оказывается, у ефрейтора только узкая продольная красная полоска на шевроне, а треугольники начинаются с младшего сержанта. Летняя лётная куртка перекинута через левую руку, в которой шлем.

— Я летчик запаса. Летал на таком в аэроклубе, — сообщил я.

— Ты тот студент, которого на берегу нашли? — задал он следующий вопрос, поглядев на мою физиономию в цветах побежалости.

— Да, повезло, — подтвердил я.

—

Фарт — это главное, особенно для летчика, — поделился он. — Составишь компанию? Надо облетать после ремонта, проверить.

— Если доверишь управление, — выдвинул я условие.

— Ну, давай узнаем, чему тебя научили в аэроклубе, — иронично согласился он и обратился к техникам: — Найдите ему куртку и шлем.

Нам пришлось подождать, когда вернется звено истребителей, улетевших отбивать атаку на Севастополь. Прилетели два самолета из трех, причем один сел, дав «козла», и тут же срулил с полосы и остановился. К нему побежали все, кто был поблизости, а затем и четверо с санитарными носилками. Летчика, напоминавшего тряпичную куклу, вынули из кабины, бегом понесли в сторону лазарета. Когда следовали мимо нас, я увидел, что лицо у раненого неестественно бледное и штаны вверху пропитаны кровью. Если пуля и/или осколок попали в живот, то всё, отлетался. Антибиотики уже придумали, но в СССР их пока нет, по крайней мере, для массового употребления.

На инструктора увиденное произвело сильное впечатление, аж желваки заходили под побледневшими скулами.

— Мы всё равно победим, — тихо, но твердо произнес я.

Он посмотрел на меня, кивнул молча, потом глянул на вышку, где появился белый флаг, и скомандовал:

— По коням!

Самолет заводился с толчка — техник крутанул винт. Я прогрел двигатель, после чего махнул державшим хвост: «Поехали!». Вывел «УТ-2» на взлётку, разогнался, оторвался от земли. В ушах привычно зашумел ветер. Этот самолет быстрее моего аэроплана, хотя высоту набирал так же медленно — за пять минут первую тысячу метров. Инструктор показал жестом, чтобы я дальше не поднимался, сделал «восьмерку». Я выполнил приказ и в конце последнего поворота показал жестами, что хочу покрутить фигуры высшего пилотажа. Старший сержант дал добро. Тут я и показал, что умею: горку, пикирование, боевой разворот, переворот Иммельмана, бочку, петлю Нестерова и в конце с трудом ввел в штопор — самолет упорно не хотел делать это — и легко вышел. Петро Лабушенко не соврал: «УТ-2» трудно угробить.

Инструктор показал жестом, чтобы шел на посадку. Я довернул, сбросил скорость и довольно мягко приземлился, подкатив к тому месту, откуда отправились в полет. Отстегнув плечевые ремни, открыл, повозившись, тугую щеколду левой дверцы и спрыгнул на землю рядом со страшим сержантом, который сделал это чуть быстрее.

— Лихо ты слетал! Любо-дорого было смотреть! — похвалил его долговязый техник.

— Это он управлял самолетом, — кивнув в мою сторону, признался инструктор, после чего спросил меня: — Сколько часов налета?

— Семьдесят. Из них двадцать на «УТ-2», — соврал я.

— Когда летал крайний раз? — продолжил он допытываться.

Позавчера шестнадцать лет назад.

— Давно, не помню точно, — ответил я.

— Тогда ты летчик от бога! — восхищенно воскликнул он. — Жаль, что студент!

— Я не буду дальше учиться, на фронт уйду, — твердо заявил я. — На корабле с мамой плыл. Бомба попала как раз туда, где она была. Так что теперь я круглый сирота. Надо рассчитаться с немчурой за это. Как подлечусь, пойду сразу в военкомат.

— Никуда ходить не надо. Завтра утром полетишь со мной в Качинскую военную авиашколу. Через девять месяцев станешь военным летчиком и рассчитаешься сполна, — предложил старший сержант.

Это было именно то, что я хотел услышать, ради чего старался во время полета.

5

Летели

мы с двумя посадками, управляя самолетом по очереди, по часу каждый. В среднем делали километров сто семьдесят в час, чтобы топлива хватило на три полетных. Со мной в кабине сагайдак с луком и стрелами. Сказал, что занимался спортом, поэтому и захватил его с собой в эвакуацию, благодаря чему и спасся. Лук и стрелы, мол, удерживали меня на плаву, когда был в отключке, и теперь они мой талисман, который положен каждому порядочному летчику. На мне шлем, кожаный комбинезон и куртка погибшего вчера летчика. Считается дурной приметой надеть такой, но меня не пугает ни это, ни то, что часть пути пролегала над морем. С удовольствием перемещусь в другую эпоху. В этой мне неуютно. С моим длинным языком, количеством стукачей на душу населения и жестоким репрессивным аппаратом есть все шансы в очередной раз оказаться на берегах реки Колыма, но не курсантом на практике, а в одном из тех концлагерей, которые там видел. При низких температурах колючая проволока ржавеет очень медленно и деревянные строения почти не гниют, поэтому казались построенными недавно, хотя был уже тысяча девятьсот семьдесят девятый год.

Первую остановку сделали в Мариуполе, до которого было немногим более четырехсот километров. В годы моей юности этот город назывался Жданов в честь советского партийного функционера. Я был уверен, что это название ему дали до Второй мировой войны. Оказалось, что все сложнее или проще.

Мы приземлились на военном грунтовом аэродроме за городом. Я часто бывал в Мариуполе в разные эпохи, особенно в свою первую. Само собой, с высоты он не похож ни на один из тех, которые я посещал. Судя по трубам, почему-то не дымившим, и домнам, уже есть металлургический завод Ильича и «Азовсталь».

К нам подъехала машина-заправщик и за несколько минут заполнила все три топливных баки: два в центроплане на девяносто литров каждый и один сверху на двадцать. Мы успели только размяться, походив по полю. Впрочем, задерживаться долго на земле не хотелось, потому что день был жаркий, за тридцать градусов.

На это раз взлет и первый час были мои. Я набрал две тысячи метров, где было не жарко, и полетел по компасу на вторую точку маршрута — город Серафимович, названный в честь советского графомана, пока живого. Добирались почти три часа. По пути я умял два бутерброда из трех, выданных мне на дорогу, запивая холодным, жиденьким, несладким чаем из полулитровой бутылки с зеленой этикеткой водки «Московская особая» крепостью пятьдесят оборотов. На аэродроме Кача бутылки из-под нее были основной стеклянной тарой. Старик Менделеев, установивший стандарт в сорок оборотов, переворачивается в гробу.

На второй точке мы задержались дольше. Это был гражданский аэродром. Старший сержант, которого звали Старухин Петр Константинович и, как признался сам, у курсантов имел погоняло по инициалам ПэКа, сходил потолковал с военным комендантом аэродрома, чтобы нам выделили топливо. Тот пообещал, что сейчас позвонит, и нам подвезут двести литров. Ждать отправились в небольшой буфет с двумя столиками, который занимал почти половину зала ожидания, пустовавшего. Здесь пока нет талонной системы, но и продуктов практически нет. Инструктор ПэКа купил нам по два стакана чая без сахара и все четыре пачки печенья, на упаковках которых была изображена мама с дочкой, лопающей с печеньем какую-то кашу из тарелки, а ниже написано «Очень вкусно! К обеду и завтраку соленое печенье Крекер с тмином, сыром, анисом и др.». Судя по отсутствию вкуса указанных добавок, нам досталось с «др.». Старший сержант вытащил из кожаного планшета плитку шоколада «Дирижабль», разделил напополам. Я отправлял в рот сразу всю солоноватую печенюшку, откусывал малехо шоколада, чтобы хватило на обе пачки, и запивал жиденьким чайком. Шло на «ура!». Швейцарский плавленый шоколад, который ел в ресторане ложкой, показался никчемным.