Крылья Мастера / Ангел Маргариты
Шрифт:
– А кого?.. – он стал припоминать.
Рудольф Нахалов понял по-своему: действительно, некого.
В прошлом месяце русское бюро едва не опростоволосилось, не уследив за отроком Максимом Куриловым; и он после неудачной попытки суицида загремел в психиатрическую больницу, выбраться из которой было не по плечу даже с талантами Лария Похабова, потому что манёвр моментально сократился: слишком много глаз следило за Куриловым, и врачи чуть что, пичкали его лошадиными дозами транквилизаторов. И всё потому что бюро поторопилось сделать из него вундеркинда, а надо было – обычного ремесленника в хорошем смысле этого слова, со скрытыми талантами, с перспективой; а теперь? Теперь – медикаментозная деградация без вариантов. За вундеркиндами было слишком много глаз, им завидовали, они погибали через одного из-за ревности к чужой славе
– Надеюсь, он не побоится, – задумчиво посмотрел в окно Ларий Похабов.
Булгаков в френче, сапогах и шинели бодро вышагивал от вокзала под впечатлением речи главнокомандующего Ивана Георгиевича Эрдели, который явился, чтобы отправить войска на фронт; Булгакову казалось, что не всё потеряно и что Добровольческая армия возродит Россию отсюда, с югов, и можно будет снова вернуться в родной Киев, по которому он истосковался, и заняться наконец своей любимой литературой, забыв, как о дурном сне, о всех тех мытарствах, которые они с Тасей приняли по юности лет.
Булгаков страшно недоумевал, почему деникинцы терпят поражение за поражением? Почему такая хорошо отлаженная машина, полная патриотизма и энтузиазма постоянно и беспрестанно разбивается о красных, как волны о берег. И его это страшно угнетало. Обреченность всё чаще закрадывалось в душу; о будущем думать не хотелось, и его всё чаще тянуло напиться до положения риз.
– Все боятся, – цинично напомнил Рудольф Нахалов и неосознанно сделал такое же лицо неадекватного человека, как у Лария Похабова.
– Ну знаешь! – встрепенулся Ларий Похабов, перебарывая сто двадцать пятый приступ тошноты. – Нет безвыходных положений!
Он был приверженцем быстрых мер. Ему часто не хватало сократовской выдержки, но часть его проектов вполне вписывалась в общее направление развития генеральных планов, и он был на хорошем счёту, как дисциплинированный и ретивый служака. Однако у него был недостаток: ему было наплевать на судьбу фигуранта, большинство из которых было обречено перегореть, как лампочка в коридоре, отсюда и проистекал его формализм: мол, ничего не поделаешь, такова жизнь, и всё такое прочее: не я подписывал и печать ставил. Но пойди и докажи начальству, что ты только голый функционал, и дальше ни-ни; не поверят же! По служебным инструкциям никто никого не опекал до гробовой доски: довели, получили требуемый эффект, расписались и разбежались. В русское бюро других правил не было. Но чисто по-человечески, думал Рудольф Нахалов, мы же не правы, хотя, если у кого-то брак, потекли мозги, концерт окончен, финита ля комедия, даже мы бессильны.
Рудольф Нахалов напротив, пока что набирался опыта, но уже имел своё мнение: дескать, как предписывает теория, не торопиться, дать клиенту созреть естественным образом, как тесту на дрожжах, и не бросать всех их за ненужностью, как окурки. Всецело изменять сознание людей – было крайне непозволительной роскошью, они переставали размножаться. Утрачивали способность бездумно радоваться жизни и в лучшем случае становились вечными прожектерами, а то просто запивали до сизого носа. Не потому ли их с Ларием Похабовым объединили в бригаду, дабы уравновесить одного с другим? Он пытался расспросить начальство, но над ним посмеивались и не давали абсолютной свободы действия, непроизвольно намекая на инструкции департамента «Л». Стало быть, они на хорошем счёту? Они этого не знали. Им ничего подобного не говорили.
– Я тебе говорю! – с жаром возразил Рудольф Нахалов. – Сделаешь из него психа! Ещё
То, что для других фигурантов занимало десятилетия, для Булгакова сократилось до месяцев и лет. Времени катастрофически не хватало – слишком поздно они кинулись нарушать логику изменением сознания. Время сделалось огромным дефицитом, естественно, Булгаков этого не понимал и упирался, как самый последний кавказский ишак. Так ведь не объяснишь в открытую, чокнется окончательно, бесповоротно и отправится в жёлтый дом. Азбучные истины тоже надо учитывать. Однако выхода не было, и инструкции надо было соблюдать и дело делать, в общем, выворачиваться.
– Может, и вызовем! – многозначительно возразил Ларий Похабов, выдавая своё намерение во что бы то ни стало довести проект до конца, потому что в конце их ждал большущий леденец в виде новых должностей, новых возможностей, и очень приличная жизнь фаворитов, полная шоколада и сливок, и конечно, энергии. Энергия будет вёдрами литься, мечтали они, фонтанами, и девушки там монументальные и длинноногие, как роковая Мэри Пикфорд.
– Сколько можно за ним бегать? Мы превысили все лимиты, – посетовал Рудольф Нахалов, намазывая яйцо горчицей за отсутствием в ресторане французского майонеза.
– Ну и что? Важен результат! – лениво, но упрямо возразил Ларий Похабов.
Желудок отпустил, и ему стало легче, и мир наполнился красками. Какаду в клетке громко и ясно произнес: «Медведь на ухо наступил!» Господин в углу, с надменным лицом и с острыми стрелками на брюках, наконец перестал тренькать пальцем на рояле и показал попугаю дулю, на что тот ответил: «Сам дурак!» Надменный господин снисходительно рассмеялся и пошёл дописать свой коньяк. Он очень походил на американского журналиста, прибывшего за горячими пирожками гражданской войны, однако прожигающий жизнь в кабаках и вертепах. Революционная свобода вскружила голову.
– Давай! Давай результат! – саркастически произнёс Рудольф Нахалов, запивая яйцо красным вином.
– А где ты возьмёшь ещё одного гения-стилиста? Где?.. – Ларий Похабов демонстративно обозрел ресторанный зал полупустой по утренней поре, словно за каждым столиком должно было сидеть по дюжине писателей с мировым именем. – Здесь и одного-то чайной ложкой не наскребёшь!
– Да-а-а-а… – нехотя согласился Рудольф Нахалов. – С этим делом туго. С этим даже в просвещенной Европе не разгуляешься, – добавил он, намекая на предубеждение о её первопричинном духе и возвышенности по отношению к России.
– Тогда надо его тормознуть, иначе он удерёт с деникинцами в Константинополь, а там ищи ветра в поле.
Вариант с бегством в Европу через Турцию был непредсказуем. В инструкции было чётко сказано: «Оставить в России!» Стало быть, других вариантов не предусматривалось.
Таким образом Ларий Похабов напомнил, что они уже один раз едва не потеряли Булгаков, когда он лихо влез в бой и был контужен под Грозным, где генерал Драценко учинил супостатам горцам и красноармейцам форменный разгром. Только кому это было надо? Кому? Булгакову – меньше всего. И всё потому что, видите ли, Рудольф Нахалов поленился проконтролировать ситуацию и пустил всё на самотёк. А надо было всего-навсего, например, проткнуть колесо у медицинского рыдвана, в котором перемещался Булгаков, или перевязочному пункту в Грозном понадобился бы не хирург, а фтизиатр с клистиром. Слава богу, всё обошлось, только у маленького некоторое время тряслась голова и дёргалось плечико, но это мелочи жизни. Булгаков оказался живучим как кошка. Слава богу, что не колется, отучили с перепугу. Знал бы он, что Гоголь был ненастоящим, не тем всамделишных, каким его представляли предки, а всего лишь великолепной энергетической репликой, без души и тела, но тем не менее сыгравший свою роль безупречно, он бы не то ещё выкинул, сбежал бы в штыковую атаку и кричал бы: «За царя!» Однако отличить подделку не смог бы и сам Гоголь, если бы имел на это полномочия, разве что по скорости реакции и игры ума, которую никто из людей переплюнуть никогда не сумел бы. Но до разоблачения, к счастью, дело дойти не могло, потому что задел был на совесть, стопроцентный, и кому надо, подстраховывали. Но об этом никто не должен был даже догадываться, это была профессиональная гордость их – лунных человеков с железной хваткой Чарли Чаплина.