Крылья Севастополя
Шрифт:
Шабанов посадил самолет на одном моторе точно у «Т», будто на тренировочном полете, отрулил в сторону, выключил мотор. К самолету кинулись техники, летчики - все, кто в этот час был на аэродроме. Окружили, рассматривая развороченный правый мотор, изрешеченный фюзеляж. Меня вытащили из кабины, положили на свежую зеленую травку в ожидании санитарной машины. Спрыгнул на землю Володя Шабанов, подошел ко мне, присел, заглянул в глаза: [209]
– Ну как?
– Порядок.
– А что же с кислородом?
Техники уже орудовали в самолете. Сняли фотокассету, отправили в лабораторию. Начали проверять кислородное
Из задней кабины вылезли Бондарев и Лаврентьев - целые и невредимые. Удивительно: фюзеляж, где они находились, изрешечен, а у них - ни царапины!
Механик самолета залез в кабину и начал выволакивать оттуда огромные ватные чехлы, которые засунули туда в Птаховке, чтобы после посадки в Скадовске зачехлить моторы и сохранить в них тепло - ночи еще были холодные. Эти-то чехлы и спасли стрелков: все осколки застряли в вате, их вытряхивали, как горох…
Подъехал Рождественский. Не стал принимать рапорт Шабанова, подошел ко мне, спросил:
– Потерпеть можете? Сейчас придет машина.
И правда, через аэродром уже мчалась санитарная машина. Молодая девушка-фельдшер тут же разрезала на ноге унт, комбинезон, сделала перевязку. Пока она возилась со мной, прибежал фотолаборант, доложил Рождественскому:
– Товарищ подполковник, пленка отличная, через полчаса снимки будут готовы.
Христофор Александрович круто повернулся ко мне, сказал:
– Спасибо, штурман.
Мне казалось, голос его чуть дрогнул.
* * *
Не думал я, что придется вынести столько неприятностей. Главный госпиталь Черноморского флота в то время находился в Тбилиси, за тысячу километров от Скадовска. А в этом небольшом полевом госпитале был всего один хирург (он же главврач), женщина-терапевт да несколько сестер. Когда меня привезли с аэродрома, хирург, осматривая ногу, сказал:
– Надо удалять осколки. Но у нас нет новокаина. Придется потерпеть немного.
Положили меня на операционный стол. Ноги, конечно, привязали, хоть я и обещал не дергаться. У изголовья [210] встала огненноволосая девушка в солдатской гимнастерке - медсестра Маша. Сказала:
– Держитесь за меня, товарищ старший лейтенант, не так больно будет.
– И улыбнулась.
Когда началась операция, я сразу почувствовал, что это значит - резать по-живому.
Дальше - хуже. Оказалось, что осколки пробили ткань и врезались в кость. Пришлось их выковыривать, поврежденную кость вычищать. У меня все плыло перед глазами…
Иногда издали доносился голос Маши:
– Кричите, будет легче.
Не знаю, следовал ли ее совету, мне казалось, что я не кричу, во всяком случае сжимал зубы до немоты в скулах. Были секунды, когда я куда-то проваливался, видимо, терял сознание, потом снова начинались муки. Наконец услышал: «Гипс!» - и понял, что операция завершена. Меня отвезли в палату.
Утром Маша появилась в палате, подошла ко мне:
– Как спали?
– Нормально, спасибо.
Она вдруг зарделась,
– Крепко вы меня вчера обнимали, - смущенно сказала она и оголила руку выше локтя: я увидел черные синяки - следы моих пальцев. Стало невыносимо стыдно.
– Простите, Машенька, - пролепетал я.
– Да уж прощаю, - безоблачно улыбнулась девушка.
– Если бы синяки были только на руках… А то тут, - она провела пальцем по талии, - еще хуже.
Я чувствовал себя очень неловко. Думал: «Ах, Машенька, Машенька… И она еще шутит!»
А она, приветственно вскинув руки, отошла к соседней койке, где лежал раненый летчик-истребитель, присела на стул.
– Ну, как вы себя чувствуете, товарищ майор?
Раненый ничего не отвечал, молчал. Я видел, как Маша осторожно, очень нежно погладила своей ладошкой его большую руку.
– Все будет хорошо, товарищ майор, - ласково звучал голос девушки, - вы только не волнуйтесь, наш главный - прекрасный хирург…
Майор молчал.
Вскоре я узнал печальную историю моего соседа. Его подбили в жарком воздушном бою над Перекопом, куда он со своей эскадрильей сопровождал штурмовики Ил-2. Четырем парам «яков» пришлось отбивать атаку нескольких [211] десятков «мессеров». И они отбили. Все «илы» вернулись домой, майор сбил одного «мессера», еще одного подбил. Но в какой-то момент ведомый прозевал атаку Ме-109, и самолет комэска был прошит очередью. Мотор «яка» заглох, майора ранило. Истекая кровью, он дотянул до своей территории, посадил самолет в поле, но при посадке машина перевернулась, летчику сильно повредило ноги. Когда его вытащили из самолета, он был без сознания.
Это был крупный, очень сильный мужчина лет тридцати. Руки - что лопаты, на короткой шее - крупная голова с коротким ежиком.
Когда я поступил в госпиталь, он уже находился там недели две. Ему сделали операцию, ноги заковали в гипс, но температура продолжала оставаться высокой. Сняли гипс, и обнаружили на одной ноге омертвение тканей. Приговор врачей был суров: начинается гангрена, ногу нужно ампутировать. Майор не соглашался.
Днем он лежал молча, безучастно смотря в потолок. А ночью, когда впадал в забытье, стонал, бредил, по-чапаевски кричал: «Врешь, не возьмешь!» Своими ладонями-лопатами обхватывал толстые металлические прутья на спинке кровати и гнул их, как проволочные. Когда его немного отпускало, он смотрел на свою «работу», смущенно улыбался и говорил сам себе: «Опять буянишь, майор».
Маша по секрету сообщила, что у майора, кроме ног, поврежден еще и позвоночник, каждое движение причиняет ему адскую боль, и просто удивительно, как он не кричит криком.
– Прямо железный человек!
– восхищалась она.
У меня дела быстро пошли на поправку. Я уже на костылях выходил во двор погреться на солнышке. Часто навещали друзья: Шабанов, Уткин, Емельянов. Пришел как-то Мордин: их эскадрилья уже прилетела в Скадовск, Друзья сообщали новости: под Севастополем затишье, но это затишье перед бурей - в ближайшее время начнут выкуривать оттуда немцев. Основная борьба в эти дни шла на морских маршрутах, между Севастополем и Констанцей. Караваны врага без конца шныряли туда-сюда, разведчики перехватывали их, наводили ударную авиацию и топили. Приказ был такой: ни один немецкий транспорт не должен дойти до порта. Топить, топить беспощадно!