Крымская повесть
Шрифт:
— И все же сейчас мне хочется побыть одному.
— Но если мы сейчас попрощаемся, то навсегда! Поймите и вы меня! Поймите мою тревогу за вас.
Надежда остановилась у витрины и взялась рукой за проволочный карниз, на который летом натягивали полотняный тент.
— Не отвечаете? Наверное, вы правы. У меня кружится голова. И разговор наш не нужен. Мы друг друга не поймем. Что вы собрались делать? Купаться? В такой холодной воде?
— Не привыкать.
— Всего вам доброго.
Море было седым. В барашках. Но не штормовым. О ноги бились растерзанные недавним штормом
Устав, он перевернулся на спину. С неба на него глядели далекие зимние звезды. И вокруг была тишина. Но не баюкающая, а напряженная, как перед первым шквалом бури.
— Людмила! — крикнул Владимир, глядя в небо, на звезды.
И вдруг до него впервые дошел смысл имени: Людмила — милая людям. Ведь случается такое: десятки раз слышишь, произносишь какое-либо слово или имя, а затем внезапно осознаешь, что раньше не слышал, не понимал тайного смысла его…
Холодная вода сковывала тело и затрудняла дыхание. Пора было возвращаться к берегу. И тут сознание Владимира внезапно обожгла мысль, что он плывет сейчас в том самом море, которое писал для Зауэра, которое он так любил и которое принесло ему столько бед. Оно поглотило Людмилу. Оно стало могилой для команды «Очакова»… Море умело нести радость, но частенько несло и горе… Только виновато ли оно в том?
Он перевернулся на грудь и резко, саженками поплыл к берегу. Темен был город. Лишь кое-где горели тусклые огни. Но виделась не одна Ялта, а как бы весь полуостров, будто перед мысленным взором — рельефная карта. Величественный, белокаменный Севастополь, чуть севернее — пыльный Бахчисарай, а далее — пыжащийся, стремящийся в маленькие столицы Симферополь. А на восток от него — пыльные степи древней Киммерии, Феодосия, Керчь… Он плыл к той земле, которую ненавидел, потому что по ней ходили Думбадзе и ротмистр Васильев, Ставраки и Зауэр… Он плыл к земле, которую любил больше всего на свете, — к земле Людмилы и Александра, Петра Петровича Шмидта и Витьки Эдельвейкина.
Он плыл к земле прекрасной и противоречивой, земле, на которой лето сменяется осенью, осень зимою, а затем — неизменной весной и цветами. И так из года в год, от века к веку, от тысячелетия к тысячелетию…
На берегу его ждал озябший, съежившийся, как вымокший воробей, Витька.
— Ты почему не дома?
— Ну так… Подождал вас. Мне одному идти домой скучно.
— Простудишься.
— Нет. Знаете, ведь все великие путешественники закалялись… Вы про Пржевальского и Амундсена читали? Они ведь закалялись. Я тоже. А господин Симонов на берег не вернулся. Уже лодки на поиски вышли. Только напрасно. Он специально уплыл, чтоб утонуть.
— Ты-то почему так решил?
— Я ведь его характер знаю, — сказал Витька. — У нас в последнее время дружба была.
— Александр Семенович хороший пловец.
— Посмотрим, — сказал Витька.
Теперь Витька сам держал Владимира за руку. И в который раз Владимир отметил про себя, что теплая детская рука всегда открыта и беззащитна. И обидеть ребенка, доверившегося взрослому, может лишь негодяй.
Владимир вынул из кармана завернутого в платок медвежонка с черными глазами-бусинками.
— На, Витя, возьми и никогда не теряй.
— Что это?
— Талисман.
— На счастье?
— На счастье.
— Вам его подарили?
— Да. И теперь я отдаю его тебе. Никому другому не отдал бы.
— А вам он принес счастье?
— Да, принес, хотя и нелегкое.
Мать встретила Витьку слезами и оплеухами.
— Да, я ведь и забыла, — сказала Владимиру, успокоившись и убедившись, что сын ее возвращен целым и невредимым, хозяйка. — Вас доктор дожидается. Уже который час.
Маленький доктор поднялся навстречу Владимиру.
— Сядьте на кровать, товарищ! Дайте-ка мне пощупать ваш пульс… Так-с, замедленный. Брадикардия. Признак несомненной усталости. Ничего, отоспитесь, все как рукой снимет. Как отделались от Думбадзе?
— Более или менее успешно. Кажется, он не догадался, что его провели.
— Так всегда случается с чрезмерно подозрительными господами. Они по какой-то неясной логике умудряются просмотреть именно то, что делается у них под носом.
— Но негласного, а то и гласного надзора мне не миновать. Возможны и обыски. Мы с Александром здесь составляли схемы… Пытались понять, была ли допущена ошибка во время восстания в Севастополе.
— И что же?
— Александр считает, что могли и победить. Промедлили. Пропустили темп. Власти успели подтянуть свежие войска.
— Я тоже так считаю, хоть и не был на месте событий, — просто сказал доктор. — Вы, как я догадываюсь, хотите, чтобы я взял схемы и записи и спрятал в надежном месте? Сделаем. А я запомнил слова Н. Адамовича [4] . Великолепно он написал в «Новой жизни». И заголовок точный — «Севастопольское одоление». Да, на этот раз нас победили, писал он, но всякий человек, способный разбираться в событиях, видит ясно, что севастопольское одоление — это пиррова победа, что еще одна такая победа — и треснувшее по швам здание самодержавия рассыплется в прах. Очень точные слова. Устали?
4
Н. Адамович — псевдоним В. Воровского.
— Устал. Да и грустно что-то.
— Что же, грустить иной раз надо. Но помните: это наша земля! Наша! Не Думбадзе и не его высочайших повелителей. Нам она принадлежит по праву и навсегда. А им же — временно и по воле случая. Дайте-ка еще раз руку… Да-с, пульс отличный. Вы из породы долгожителей. И вам, надеюсь, еще предстоит увидеть и другие времена — ясные, светлые… Мне бы тоже хотелось! Но возраст есть возраст. Я вам завидую — чистой, нетемной завистью.
Доктор неловко и несмело протянул руку и похлопал Владимира по плечу.