Крымскй щит
Шрифт:
Немец же являл собой нелепое сочетание заносчивого пафоса сверхчеловека, и бледного подобия человеческого, впавшего от страха в идиотизм… То ли в белокурой башке его все от ужаса перемешалось, то ли там по молодости и глупости и не было порядка никогда, но… Легко переводимые лозунги вроде: «Хайль Гитлер!» и «Дойчланд юбер аллее!» плохо сочетались с мокрыми штанами и малопонятными причитаниями: «О, mein arme Mutti!» [44] , «Wozu ist es mir aller es war notwendig?!» [45] , что Яшка Цапфер, презрительно хмыкнув, перевел
44
О, моя бедная мама! (нем.).
45
На кой черт мне это все было нужно? (нем.).
— Так ты у нас ещё и доброволец, мать твою немецкую?! — окончательно взбеленился Малахов и загнул что-то такое на блатной фене, что Яшка не сумел перевести, но обер-лейтенант вроде бы сразу понял.
— Немец там остался, — кивнул Яшка за спину, в тёмный зев подполья.
— А? — встревожился Фёдор Фёдорович. — Арсений его не того? Не пришибёт?
— А и пришибёт… — натягивая ватник, проворчал Заикин, — невелика потеря. Ничего ценного он не знает.
— Что, совсем ничего? — перевел взгляд Беседин на Яшку.
— Как ничего?! — с жаром возмутился Цапфер. — Есть очень даже ценная информация! Я тут перевел… — он выхватил из-за пазухи затрёпанную книжку карманного русско-немецкого разговорника. — Скоро сюда, в Эски-Меджит, прибудет на постоянную эту… — он пролистнул солдатский разговорник… — Versetzung! — постоянную дислокацию шеф полевой жандармерии…
— Это нам и по-русски уже доложили, — ворчливо отмахнулся командир.
— Ну, тогда больше, и впрямь… — вынужденно согласился Цапфер, — …ничего ценного.
Вся его исключительность, как единственного переводчика в отряде, можно сказать, пропала втуне — обер-лейтенант, если и располагал какими-то данными о положении, к примеру, на Керченском направлении, так они безнадёжно устарели за время его отдыха вдали от боевых действий.
К радистам же, несмотря на малиновую подбивку витого погона, прямого отношения обер-лейтенант не имел. Рота обеспечения «Funkverbindung» [46] , — собственно обеспечением и боевым охранением и занималась. Самим же связистам-радистам не повезло: оказались в привилегированном первом ряду кинозрителей…
46
Радиосвязь (нем.).
Беседин почесал завитки седины под папахой, соображая дальнейшую судьбу пленных, которая, впрочем, напрашивалась вполне однозначной. Тем более, комиссар Руденко уже наклонился над его папахой, шепнув:
— Досидимось, що й насправдi сюди жандарми припхаються…
— Может, встретим? — также шепотом спросил командир. Скорее, чтобы разрешить собственные сомнения, чем посоветоваться.
— А скольки iх буде?
— Тоже верно… — поморщился Беседин и решительно припечатал ладонью по столу. — Так, всех этих гавриков… — он зыркнул на полицаев, сбившихся у стены, — в расход! За комендатурой, чтобы сразу в глаза не кидались… фюреру Адольфу. Хотя по-хорошему… — добавил он, вставая и оправляя гимнастёрку: —
Кивком позвав за собой «штабных», включая и деда Михася, который хотя и не имел определенной штабной должности, но — так уж сложилось — был своего рода «консультантом по всем вопросам, требующим консультации», Беседин направился на выход.
Тут же из толпы помертвевших полицаев — дюжины татар и русских, — вырвался всё тот же сутулый мужичок со спитой багровой физиономией и, брякнувшись с разгону на колени, принялся тыкаться губами в руку командира.
— Мы же свои, мы ж православные, что же нас не пожалеть, товарищ, гражданин?! Мы ж не по своей воле, как эти нехристи! Что ж нас, вместе с ними… — отчаянно забормотал он, захлебываясь истерикой.
— Нет, конечно, как можно… с ними?! — процедил Фёдор Федорович, вырывая руку из цепких пальцев предателя. — Ты ж, поди, не по своей воле восемнадцать душ под расстрел подвёл? Заставили?! Ногти рвали?! Огнём жгли?! Этого отдельно! — бросил он через плечо. — Чтоб из-за него, паскуды, шайтан с чёртом не переругались…
— Раненых немцев оставить, свои подберут… — распорядился Беседин уже на террасе комендатуры, — …ежели успеют. Машины взорвать. Склад спалить, если там харчей не осталось. Рации и радио-детали? — обернулся он к ординарцу.
— С этим всем «Везунчик» разбирается.
— Ага… — хмыкнул Беседин, — Везунчик… Слышь, дядь Михась… — кликнул он старика. — Не в дружбу, а в службу, пойди, глянь, а? Чтобы Хачариди не намудрил чего? Он же у нас без военной хитрости и подтереться не может.
— А с фрицем, что делать? — спросил, передергивая затвор ППШ, Заикин.
— Правильно мыслишь… — отмахнулся Фёдор Фёдорович.
— А куда моего? — очнулся Арсений, подняв всклокоченную голову с рук, сложенных на импровизированном столе из фанерных ящиков ещё с клеймами «Казённого винного склада».
Немец снова белькотал испуганным индюком: «Ich nichts weis! Ich schwore!» [47] и сучил ногами.
Шурале Сабаев деловито распутывал веревки, которыми за локти и щиколотки пленный был привязан к стулу напротив.
— Кино досматривать… — буркнул Шурале.
— В Наркомзем, что ли?
— Угу…
— Слушай, шайтан… — подумав секунду, позвал матрос.
— Шурале… — угрюмо поправил Сабаев.
— Один шайтан… — миролюбиво согласился Арсений и булькнул из фляжки в стакан на два пальца спирта, которым ему промывала рану отрядная медсестра, да как всегда, когда рядом оказывался Малахов, оставила малость «на случай загноения».
47
Я ничего не знаю, клянусь! (нем.).
— Оставь его мне… — попросил Арсений и пододвинул стакан на край ящика.
Сабаев покосился поочередно на стакан, на небо и, убедившись, что от горнего взгляда он сравнительно надёжно прикрыт перекрытием подвала, полом, потом ещё и потолком, покорно вздохнул, хоть и заметил, беря стакан, неприязненно:
— Сам прикончить хочешь?
— Да упаси боже! — замахал Арсений руками. — Наоборот, хочу, чтобы живой остался и другим фашистам привет передал.
— Это какой такой привет?.. — удивился Шурале и, поднеся стакан к губам, коротко выдохнул.