Крысиная башня
Шрифт:
Большая смуглая ладонь Мельника легла на ухоженную стариковскую руку. Движение было размашистым и сильным, будто хищная птица камнем упала с неба на бледную выползшую из-под земли тварь.
— Я не возьму ваших денег, — сказал Мельник, повинуясь внутреннему чувству. Его неприязнь к Соколову росла с каждой секундой. Он не мог сформулировать причин, но точно знал, что у него нельзя брать денег.
— Вы думаете, что сможете спасти ее сами, без медицины? Вы ошибаетесь. Вы не так уж сильны. Вам кажется, что вы помогаете ей больше, чем врачи, но однажды — щелк! — вы сделаете ошибку, ее сердце вырвется из-под вашего контроля, и вы не успеете его подхватить. Все будет
— Ничего, я готов к риску.
— И Саша готова?
— Безусловно, готова.
Они замолчали. Мельник пытался понять, правдивы ли сказанные им слова, действительно ли он не хочет брать денег и верит ли в то, что его рука надежнее хирургических скальпелей.
— Вы ничего не можете знать о моих силах наверняка, — сказал он наконец.
— Почему нет? — поинтересовался Соколов.
— А почему да?
Соколов промолчал, отправил в рот кусок мяса и начал жевать, не спуская глаз с Мельника. Во взгляде его было превосходство. Мельник стал закипать:
— Если вы можете видеть такие тонкие вещи, почему же тогда не играли честно? Почему говорили слова, которые писали вам редакторы?
— То есть вы действительно не понимаете природы наших с вами способностей? — спросил Соколов. Его глаза пристально смотрели на Мельника.
Мельник отметил их водянистый, блеклый цвет, болезненно-желтый оттенок белков и красные прожилки. Он увидел, какой тонкой кажется кожа лица, какой беззащитной и мягкой, и как густо покрыта она мельчайшими морщинками. Теперь ему казалось, что Соколову больше пятидесяти, гораздо больше. Он уже не был похож на отца. В нем не осталось ни капли благородства.
Крыса за пазухой Мельника коротко пискнула — словно бы в знак согласия. Она тоже видела Соколова таким.
— Тогда я объясню, — продолжил Соколов. — Чтобы вы ясно представляли себе, о чем мы говорим. И мне даже странно, что приходится обсуждать такие очевидные вещи — вы же видите, что происходит с Сашей. Энергия, которую мы тратим на реализацию нашего с вами Дара, не приходит ниоткуда. Каждый раз, когда мы прилагаем некое усилие, мы вычерпываем резервы нашего тела, которые в иной ситуации остались бы нетронутыми. Вы понимаете, о чем я? Где тонко, там рвется, Вячеслав, где тонко, там рвется. У Саши сдало сердце. Что сдаст у вас?
Мельник молчал. Соколов отпил кофе из крохотной чашки и улыбнулся так, словно молчание и было тем ответом, которого он ждал.
— Вот видите, — сказал он, — поэтому я пользуюсь услугами редакторов. И поэтому однажды вас разобьет, например, инсульт. Ваша рука разожмется, и сердце Саши выпадет из нее. В никуда. Так что возьмите деньги.
Мельник встал, ничего не ответив. Голова его была холодной и ясной. Он вышел на улицу и почувствовал на своем лице капли холодного осеннего дождя. Крыса недовольно запищала — ей не нравилась сырость. Мельник поднял воротник пальто и, шагнув вперед, потерял сознание.
Соколов остался сидеть в кафе. Спешить ему было некуда, он знал, что сейчас там, на улице, с Мельником происходят важные вещи, которым он не должен мешать. Он заказал дорогого коньяка и медленно пил его, глядя на городские огни за темным окном.
Мельник удивлял и тревожил Соколова. Все, что Соколов сказал ему про исчерпаемость ресурсов, было правдой. На собственном опыте он не раз убеждался в этом, но вот в Мельнике никакой усталости тела не видел. Холод в расчет не шел, поскольку он был всего лишь следствием сильнейшего напряжения, которое его соперник испытывал в последнее
Сам Соколов никогда бы не рискнул на такое мощное воздействие на таком большом расстоянии и плохо представлял, как Мельнику вообще удается не просто дотягиваться до Саши, находящейся в двухстах километрах от него, но и влиять на ее сердце.
Избавляться от соперника нужно было срочно. Он ставил под угрозу победу Соколова в шоу, и это выводило его из себя: в жизни его было уже достаточно проигрышей.
Мама умерла, когда Соколову было пять. Горевать ему пришлось в одиночестве — отца рядом не было. Он уходил на работу, возвращался, требовал, чтобы ему дали отдохнуть, а по выходным отвозил Соколова к бабушке. Потом появилась мачеха. Сначала отношения между ними были ровными. Это длилось, пока он не ощутил, что отличается от других. Первые проявления своих способностей Соколов принял с восторгом и сразу поспешил с новостью к тем, кто был ему ближе всех. Но едва только раскрыл рот, понял, что вызывает в мачехе отвращение. Она, конечно, не поверила ему. Она решила, что все это — странная, ненормальная игра, а его провидческий дар объяснила тем, что мальчишка подглядывает и подслушивает. Именно так об этом было рассказано отцу. Взрослые отстранились и отодвинулись от него, стали относится к Соколову как к паршивому зверенышу, который случайно приблудился к их дому.
Он очень долго был некрасив и нескладен. Первые попытки Соколова сблизиться с девушками потерпели поражение.
Его неуверенность в себе росла, как снежный ком, и, хотя он был действительно умен и многого мог бы достигнуть, на вступительных экзаменах запаниковал и провалился. Тощий, сутулый, забитый, бледнокожий, с опущенной вниз головой, он стоял перед отцом и просил только об одном: придумать что-нибудь, чтобы не пришлось идти в армию.
Отец смотрел на него жестко и с превосходством, молчал, и Соколов видел его мысли ясно и четко. Два года без раздражающего присутствия сына.
— Нет, — сказал отец, — служить ты пойдешь. Потому что ты жалкое, не похожее на мужика создание. Армия сделает из тебя человека, научит быть мужчиной.
Армия научила его быть жестоким.
Спасаясь от насмешек и издевательств тех, кто был высок и крепок, Соколов выставил свой дар, как щит. Он быстро научился делаться невидимым, ускользать, отводить от себя чужое внимание, но все равно жил в постоянном страхе, что чего-то не учел и не продумал.
Больше всего Соколов боялся Демчука. Демчук был невысок, но обладал массивной фигурой, смотрел исподлобья, говорил неразборчиво и быстро. Сослуживцы понимали его путаную речь с трудом. Если салага не выполнял приказания Демчука, не разобрав, что было велено делать, его наказывали за неуважение. Если переспрашивал — за то, что якобы издевается. Соколов в такие ситуации не попадал, он всегда понимал, что говорит Демчук — мысли его были простыми и ясными, и считать их было несложно. Если же это не помогало, он быстро внушал Демчуку, что кто-то другой, а не Соколов дико его раздражает, и доставалось этому другому.
Но все это было днем, а ночами Соколов боялся уснуть, слушая храп Демчука, доносившийся с соседней койки. Ему казалось, что однажды он проснется от того, что грубые руки с обкусанными ногтями стряхнут его с кровати, и Демчук ударит прежде, чем Соколов успеет что-то сделать. Соколов представлял себе сильный удар в живот, потом крик, от которого заложит уши, и снова — удар за ударом. И вот однажды Соколов подумал: если я могу изменить ход его мыслей, почему бы мне не избавиться от него раз и навсегда?