Крыжовенное варенье
Шрифт:
– И всё-таки я считаю, – разгорячённый Владимир явно продолжал давний спор, – что прежде всего мы должны распространять новые мысли, блеснувшие в Германии; обратить внимание русских читателей на предметы в России мало известные, по крайней мере, заставить говорить о них!
– Да-да, конечно, – согласился Вильгельм Карлович. – Но подача должна быть исключительно светская, литературная, никаких призывов и агитаций мы печатать не станем. Если кто-то хочет предоставить свои философские труды или предложить посильную помощь – буду только рад. Думаю, выпуск журнала начнём со следующего года, прямо
Сразу появились желающие, общество оживилось, и началось горячее обсуждение издательских вопросов, прерываемое только бульканием вина и подачей закусок. Митя мимоходом попрощался с хозяином и вышел. Его несколько угнетало то, что, несмотря на гуманитарную направленность Университета, он всё-таки оставался далёк от литературной деятельности и чувствовал свою некоторую ущербность. Мелкий моросящий дождик обволакивал его лицо и каплями стекал с козырька фуражки. Очень захотелось домой – к матери, братьям и сёстрам. Старшекурсников легко отпускали в город в выходные дни, но Митя редко пользовался этой возможностью для визитов к родственникам, гораздо чаще – для посиделок у Одоевского или просто прогулок с друзьями. А сейчас время было уже позднее, Гончаровы ложились рано, мать строго следила за этим – вечерняя молитва и отбой сразу после ужина. Младшие уж точно в своих постелях. Повздыхав, Дмитрий повернул на Тверскую, в сторону пансиона.
В следующий назначенный для сбора общества день Митя нарочно пришёл раньше. Володя встретил его радушно.
– Ты чего так неожиданно ушёл в прошлый раз? Мы ещё долго сидели, разговаривали. Я тебя хотел с Вильгельмом Карловичем поближе познакомить.
– Слушай, Владимир, – слегка волнуясь, спросил Дмитрий, – ответь мне честно. Я вот не умею сочинять, даже мои эссе на занятиях оценивают высоко лишь потому, что я в библиотеке чуть не ночую, читаю умных людей и соединяю их мысли в одно целое, как будто бы мои собственные. А вы теперь только о журнале будете говорить, как бишь его?
– «Мнемозина».
– Да. А я ведь не бельмеса в этих делах. Могу вас послушать и похвалить, другого мне не дано. Даже сестра моя, соплюха, та стихи хотя бы пишет. Лишний я тут.
– Митуш, не мели чепухи. Всё же останься как друг. Очень хочу тебя представить. Литература – литературой, а дело правое забывать нельзя. Вот, например, у вас в имении кто управляющий?
Дмитрий неожиданно смутился.
– Август Иванович же. Дедов байстрюк.
– А, дело семейное! – понимающе ухмыльнулся Одоевский. – И как он к людям относится? Сечёт?
– Нет, он не лезет в это. Европейское воспитание, он же немец. Говорит, телесные наказания – это «emotionen», нерациональное, а значит, недостойное в его понимании. Вот мать – та может сгоряча. Но она, надо сказать, и дворянину собственноручно приложить не стесняется, – понизив голос, добавил Митя, непроизвольно потерев щёку.
– Вот! – торжествующе воскликнул Владимир. – Цивилизованный человек не видит разницы между крепостным и свободным человеком!
Митя не вполне понял, кого тот имел в виду – Августа или мать, но на всякий случай согласно покивал.
– Цивилизованный мир стремится к освобождению человека от рабства, это я тебе как товарищ говорю, но даже наше общество
Когда снова пришёл Кюхельбекер, Володя отрекомендовал Митю как Дмитрия Николаевича Гончарова, своего друга и очень умного, подающего надежды, студента Московского Университета. Митя стушевался под быстрым, но внимательным взглядом Вильгельма Карловича.
– Очень приятно, буду рад Вас видеть у себя. Уважаю умных молодых людей, так как сам, некоторым образом, преподаю словесность. А вы пишете что-нибудь?
– Нет, извините, – Митя не знал, как представить себя в лучшем свете, – но я люблю читать. Классическую литературу и современных поэтов. Жуковского, Пушкина…
– Ах, Пушкина, – взгляд Кюхельбекера затуманился. – Мы учились с ним в Лицее, – Вильгельм Карлович улыбнулся уголком рта. – Отличный поэт, читайте, дорогой друг.
На том знакомство и свершилось.
К Рождеству Митя, наконец, выбрался домой на несколько дней. Братьев не было – Иван остался на праздники в частном пансионе, где получал образование, а Серёжу, как младшего, отпустили к дедушке. Но как же Дмитрий был удивлён переменами в сёстрах, которых не видел очень давно! Даже маленькая Ташка – уже совсем девица, одиннадцать лет! Ужасно похорошела, выступает, будто взрослая – куда делись порывистость и бег вприпрыжку? Мать с тёткой, Екатериной Ивановной, собрались вывезти сестёр на детский новогодний бал к танцмейстеру Иогелю, с ума сойти! Ладно ещё Катерину, ей уже четырнадцать, но Сашу с Ташей?
– Maman, это даже неприлично, в конце концов! – позволил себе возмутиться Дмитрий. – Натали ещё ребёнок, ей нет и двенадцати, а Иогель принимает с тринадцати лет.
– Ну что ты так печёшься о ней? – Наталья Ивановна вопреки ожиданиям не рассердилась, скорее удивилась вмешательству сына. – Екатерина Ивановна похлопотала за девочек, да и Пётр Андреевич в Наташе души не чает. Лучшая ученица, говорит. Сам звал к себе! В любом случае, туалеты готовы, бал уже послезавтра, и не лезь не в свои дела, mon cher.
Вечером Дмитрий пробрался в детскую сестёр. Те встретили его шумным гомоном, накинулись, затеребили, будто не приветствовали днём в гостиной чопорными полукивками.
– Ну как вы тут без меня? – шуточно отбиваясь, спросил Митя.
– Он ещё спрашивает! – фыркнула Катя. – Как на каторге! Маминька совсем замучала учением, хочет институток из нас сделать. Это вы там, Дмитрий Николаевич, студенческой жизнью наслаждаетесь, а мы тут пашем и молимся!
– Мог бы, между прочим, и почаще приезжать! – поддержала Саша. – От вашего пансиона до нашего дома полчаса неспешной прогулки! Может, отвлёк бы маминьку от нашего воспитания, мы целее бы были.