Ксанкина бригантинка

Дугинец Андрей Максимович

— В комнате девочек.

— А простыня где? — поинтересовалась Евгения Карповна.

Валерка ответил с досадой:

— Зачем она мне, простыня, не брал я ее.

— А что произошло с вазой? — продолжала Евгения Карповна.

— Разбилась, — совсем тихо и виновато ответил Валерка.

— Знаю, — подхватила воспитательница и, развернув бумажку, положила перед директором голубой осколок. — Вот остатки вазы!

Директор молча и неприязненно глянул на мальчишку. Тот неловко поежился, но тоже ничего не сказал.

— Зачем же лазил

в окно? — Евгения Карповна говорила уже тише, добродушнее, как делала всегда, когда была уверена, что подобрала ключи к сердцу воспитанника. — Если не собирался ничего взять, так мог бы войти и выйти в дверь, как все люди. А то выбрал момент, когда в комнате никого не было, и залез.

Валерка понуро опустил голову.

Сказать правду — значит утопить Ксанку. Влетит ей за простыню. Да и за утюг. Уж лучше одному за все отвечать: семь бед — один ответ.

— Все ясно: по старой привычке залез в окно и, мягко выражаясь, перенес простыню в другое место, — промолвила Евгения Карповна совсем тихо.

Валерка встрепенулся и с вызовом крикнул:

— По-вашему, если залез в окно, так обязательно чтобы украсть? Да?

— Ну, знаешь! В гости через окно не ходят! — сердито втыкая окурок в землю возле фикуса, процедила Евгения Карповна. — Если б раньше за тобой этого не водилось, я бы…

— Что, узнали, как меня прозвал отец? И верите? Да? — Глаза Валерки налились кипучими слезами, ему стало так обидно, что и хотел бы, да не мог уже говорить. И он только махнул рукой: — Дремучему пьянице верите? Ну и верьте! Верьте! — И убежал, не закрыв за собой дверь.

Евгения Карповна уверенно заявила:

— Раз плачет, значит, не совсем еще совесть потеряна.

— Не всегда это так! — возразил Сергей Георгиевич. — Валентина Андреевна, — обратился он к старшей воспитательнице, которая стояла у порога, держась за дверную ручку, — найдите мальчишку и не спускайте с него глаз. Если он не виноват, может в отчаянии натворить глупостей.

В комнате долго стояла неловкая, гнетущая тишина. Наконец директор строго сказал:

— Разрешите еще и мне сходить на место этого чрезвычайного происшествия.

* * *

Когда Валентина Андреевна шла с Валеркой к директору, Ксанка увидела их и сразу же побежала к подругам.

— Девочки, надо во всем сознаться! — вбегая в комнату, где девочки занимались уборкой, выпалила Ксанка и, с трудом переводя дыхание, пояснила: — Валерку повели к директору.

— Дура набитая! — ответила Нина Пеняева, медленно, по-медвежьи повернув голову и глянув на Ксанку маленькими, будто всегда сощуренными глазами. — Сразу десять баллов снизят нашей комнате, если узнают, что ты оставила утюг на столе и ушла слушать болтовню. А еще больше влетит за то, что сожгла простынку, это же порча школьного имущества! Тут уж сразу все двадцать баллов слетят!

— Да и всему классу не поздоровится из-за твоего утюга! — поддержала Нину белоголовая Юля, самая маленькая в комнате девочка.

— Хватит того,

что вчера потеряли три балла за утиль! — взбивая подушку, мимоходом бросила третья девочка.

— Баллы! Баллы! Баллы! — в отчаянии размахивая руками, закричала Ксанка. — Совесть тоже на баллы? — И убежала, сердито хлопнув дверью.

Баллы за поведение и за общественную работу ввели как новый способ поднять дисциплину. Самим ребятам эта затея тоже пришлась по душе как новая игра.

Собрал класс много утиля — и на красной доске сразу видно, на сколько баллов ребята постарались лучше других.

Дежурный по школе прошел в большую перемену по классам и отметил класс, как самый чистый, — тотчас на доске прибавилось классу несколько баллов.

Ребята навестили больного товарища, передали ему последние школьные новости, и опять им баллы, как денежки в копилку!

Старшеклассники разработали хитроумную систему подсказывания, чтобы выручать товарищей и не терять баллов. Каждый староста и классный руководитель стали подстегивать свой класс в погоне за баллами.

Вот почему так приуныли девочки, узнав о случае с утюгом: класс может потерять очень много с таким трудом нажитых баллов…

После того как Ксанка выбежала из комнаты, никто долго не решался заговорить. Наконец Юля резко откинула за спину свою белую косичку-коротельку, как делала всегда, когда решалась на что-нибудь необычное, и, глядя прямо в глаза Нине, сказала:

— Зачем мы сами себя обманываем?

— Это еще что такое? — поставив руки в бока, спросила Нина, не привыкшая, чтобы ей возражали.

— Ты хочешь знать, как это называется? — спросила Юля. — Самообман! Мы знаем, что поступаем нечестно, что сваливать вину на другого подло, а все равно это делаем! И еще делаем вид, что нам не стыдно. Сознайся, Нина, ведь и тебе стыдно.

— «Стыдно»! — передразнила Нина. — А лучше будет, если нам срежут тридцать баллов, и мы тю-тю… скатимся на последнее место?!

— Ты права… — сердито прищурив прозрачно-голубые глаза, убито промолвила Юля. — Ты права, пусть неповинного мальчишку считают вором, только бы нам не потерять наших баллов.

Приближаясь к кабинету директора, Ксанка чувствовала, что глаза ее наливаются слезами отчаяния. Везде, куда ни бросала взгляд, ей мерещилось ставшее ненавистным, как раздувшийся флюс, слово «баллы».

На стенке коридора, на окнах, на полу да просто в воздухе кто-то невидимый беспрерывно и молниеносно писал это слово разными буквами: то лохматыми, как паук, то рублеными и тонкими, то, наоборот, толстыми и пухлыми, как всегда надутые губы Нины Пеняевой. Вскоре слово «баллы» превратилось в каких-то бесов-мучителей, окруживших Ксанку надоедливой мошкарой.