Кто бы мог подумать?
Шрифт:
— Ах, как остроумно! Вот нарисуем на тебя карикатуру: ходишь вверх ногами. И напишем: «Разнообразие по методу пятиклассника Дёмина». Я пошла. Уроков тьма-тьмущая. А мне ещё за Соней в детсад идти. — Вильнув косой, как лиса хвостом, Терехова решительно направилась к двери.
Света Кольцова устремилась за ней, на ходу крикнув:
— Костя, приходи завтра во второй класс, слышишь? На большой перемене.
— Не злись! — немного виновато сказал Генка и поправил очки. — Правда некого было назначить. Все так заняты: у кого музыка, у кого фигурное катание…
— А я, значит, без талантов, так меня куда
Да пусть его хоть пнём считают, но отказаться-то от такого нескладного поручения не удалось — вот в чём досадища!
— Ну что ты, Костя! При чём тут — без талантов?
В дверях показалась уборщица тётя Клаша:
— А вы, часом, не прозаседались?
Насупленный и мрачный, Костя зашагал в раздевалку. И не обернулся на призывы Генки Круглова:
— Подожди! Вместе пойдём.
Раздумье
Домой Костя шёл самой дальней дорогой. От огорчения. Брёл по деревянному тротуару, гнал ногой ледяшку и думал о своей горькой участи.
Тряпка он, недотёпа, и больше никто. Ну как это не суметь отказаться от того, чего делать ни за что не хочешь? Он не знает, как и подступиться-то к малышам.
Костя споткнулся о наледь и чуть не упал. Всё-таки удержался на ногах. Огляделся рассеянно.
Всё кругом белым-бело: деревья, крыши домов, тротуары, сугробы по обочинам. Заснеженный их городок будто потонул в тумане. Облака нависли — словно мягкое одеяло над головой. Часа четыре, а уже сумрачно. Кое-где окна — жёлтые, яркие заплатки на белесом фоне. Небо серое, и лишь в одной стороне разметалось зарево. Это — отсветы над заводом, сердцем их городка. Там кипит жизнь. Там, на заводе, отец…
А здесь тишина, сугробы, безлюдье. Всё под стать Костиному настроению, смутному, как этот туман.
Работать вожатым он, конечно, не станет. Просто не пойдёт к второклассникам, да и всё. Его будут ругать, упрекать. Может, и в стенгазете Терехова продёрнет. Неприятно, конечно. Но не он первый, не он и последний. Кого не ругают за невыполненное поручение?
Папе придётся сказать: «Вот, волыню…» Папе-то он обо всём рассказывает. Ругать папа его не станет. Он никогда не бранит ни его, ни маму. Это мама шумно расстраивается, если Костя принесёт двойку или замечание в дневнике. А папа просто скажет что-нибудь такое… необидное, но почему-то Костя сразу поймёт, что папа его не одобряет. И непременно папа улыбнётся, усмехнётся, а то и рассмеётся. А ты всё равно понял, если папа недоволен.
Удивительный, в сущности, человек его отец, Родион Макарович Дёмин. Всегда спокоен, весел, никогда не унывает, не ворчит. Мама с Костей, бывает, дуются, жалуются на что-нибудь. Им с мамой часто то не так, другое не этак. А папа скажет им бодрым голосом, в котором сквозит усмешка: «Мужайся, братва!» И тогда самому станет смешно, потому что «мужаться» из-за двойки или из-за протечки потолка как-то даже глупо, по пустякам — мужаться.
Вот папе и верно надо было мужаться, то есть обладать мужеством, притом совсем мальчишкой: он был всего года на полтора старше, чем сейчас Костя. Подумаешь о том, что с папой было тогда, в тринадцать лет, и просто
Папа-Родька и Васька
Фашисты сожгли родную папину деревню, а жителей угнали в Германию. В товарных вагонах, наглухо закрытых, везли, как скот. По дороге мать папы и младшая сестрёнка умерли, отец ещё раньше погиб на фронте, получили похоронку.
И оказался папа-Родька в батраках у фермера. Повезло фашисту покалечить ногу, и топал он не по фронтовым дорогам, а по собственной ферме. Наравне со взрослыми «восточными рабами», а больше — «рабынями» папа-Родька чистил коровник и свинарник; сгребал, кидал вилами на подводу и возил навоз; ходил за лошадьми. С польками и словачками изъяснялся кое-как, первое время они еле друг друга понимали. Один на чужбине, почти без языка…
Но как, ни худо было папе-Родьке, другому человеку, рядом с ним, было куда хуже.
Не человеку, вернее, а человечку.
Ещё на пункте, где раздавали фермерам батраков, к Родьке подтолкнули мальчонку лет пяти, жестом приказали: держи! Родька стиснул в своей руке маленькую грязную ладошку. Снизу вверх уставились на него круглые от испуга синие ребячьи глаза.
«Как тебя зовут?» — шепнул Родька. «Васька», — чуть слышно пробормотал мальчик. Понял вопрос — русский!
Был он плотненький, светловолосый, курносый и очень грязный. Один глаз у него слегка косил, то ли от природы, то ли закосил с какого-то перепугу.
И Васька работал день-деньской: пас гусей.
Как-то гусак зашиб лапу, вернулся с луга прихрамывая. Хозяин заметил, подошёл к Ваське — тот помертвел от страха — и с силой закрутил ему пальцами ухо, приподнял за ухо над землёй. Васька не закричал от боли, может, обмер и так и висел со скривлённой набок головой.
Родька кинулся к фермеру, тыча себя рукой в грудь: «Их! Их! Я виноват! Я!» Немногими словами, которые уже знал, и жестами объяснил: это он швырнул палку и нечаянно попал в гусака.
Хозяин выпустил Ваську: тот шлёпнулся на землю, скорчился, прикрыл голову руками. Немец тяжело глянул на Родьку, на скулах вздулись желваки. Родька невольно сжался: сейчас обрушится увесистый кулак… Но бить его хозяин не стал. Просто не пустил за стол, когда батраки сели ужинать. А есть после целого дня работы хотелось страшно — до громового урчанья в животе. Родька подпоясался потуже. И полночи примачивал Ваське ухо тряпочкой, опуская её в плошку с водой. Сидел возле мальчонки на куче сена, примачивал ему ухо и рассказывал сказки.
Они всегда спали вместе — летом на сеновале, зимой в конюшне на попонах. Родька часто нашёптывал Ваське сказки, слышанные когда-то от бабушки. Ух, и любили же они с Васькой всех домовых, леших, Бабу Ягу, Змея Горыныча. Любили потому, что те были русские.
О родных своих Васька ничего не помнил, только: «Мамка куда-то ушла. Или утащили её. А меня дюжий фрицюга схватил. А папка на войне; может, убитый». — «А может, и не убитый, — утешал Родька. — И найдёт тебя». Васька шмыгал носом и крепче прижимался к Родьке. «Лишь бы ты не потерялся!»