Кто ее убил
Шрифт:
— Ты вот жалеешь эту ничего не стоящую старушонку, а скажи, кто тебя пожалеет?… Сидел ты в тюрьме: навестил ли тебя кто-нибудь?… Нет, не стоит, брат, по совести жить: от трудов праведных не наживешь палат каменных.
— Бог с ней! Не стану пачкать рук, — с брезгливостью отозвался Босяков.
— Без тебя мы, пожалуй, не обойдемся. Миша один не справится, если кухарка еще проснется.
— Плевать с бабами, а вот как насчет караула: там, быть может, постовой городовой близко.
— Недалеко ходит, да это ничего. В комнату быстро вскочишь, схватишь, — у ней и голосу не хватит закричать, а там можно сделать все, что угодно. Клим Терентьич будет по улице ходить и в случае чего знак нам подаст.
— Это можно, — подтвердил кум.
— Ваше
— Не могу, братец! Хочешь — берись, хочешь нет, твоя воля. Я другого найду, больше двух тысяч не будет, — ответствовал старик: — и то деньги, на мостовой их не найдешь. Убьешь барыню — там твое уж дело поискать у ней ценных вещей.
— Что будешь с вами делать! — сказал Зайко.
Они ударили по рукам, после чего еще некоторое время обсуждали различные детали предполагаемого убийства.
Говорили совершенно спокойно и серьезно, точно обсуждали важный семейный вопрос. Старик, игравший роль председателя, имел вид патриарха.
У Клима жадно искрились крысиные глазки. Он то и дело поглаживал рукой свою узкую рыжую бородку,
Степанида Гавриловна отсутствовала во время разговора мужчин. Она возлежала в своей спальне на мягкой, пышно взбитой постели с горой пуховых подушек, прикрыв ноги теплым шелковым одеялом. На маленьком ночном столике стояло блюдце с засахаренными вишнями и чашка чаю. Она медленными глотками отпивала из нее и закусывала ягодами. Изредка к ней доносились отрывистые фразы из разговора мужа и гостей.
Старуха охала и крестилась на большой образ Богоматери, перед которым горела лампада.
Окончив разговор, Степан Шкуренко пригласил гостей закусить, налил по рюмке водки и чокнулся со всеми за успех предприятия и в заключение рассказал свою биографию, как бы в назидание.
— Роду я хорошего, купеческого; родители мои жили в воронежской губернии, занимались конопляной торговлей и держали свой магазинчик. Я был у них единственный сын. В одну ночь огонь истребил все наше имущество. Глянул отец на другой день кругом себя — голо, пусто везде, только груды угля, да как зарыдает, тут же с ним случился апоплексический удар и он помер. Матушка тоже долго не зажилась. Остался я один на белом свете. Нанимали меня купцы к себе в приказчики — я не захотел. Продал свое последнее достояние — кусок земли, где стоял наш домишко, за двести рублей и с этими деньгами приехал в Киев. Вскоре я их прожил и остался без гроша. Ни кола у меня, ни двора, ни гусиного пера не было, а теперь, видите, всего довольно; дом — полная чаша, ни в чем себе не отказываю — ешь, пей моя душа, — веселись. А как вы думаете, я дошел до этого: работой, что ль? — И он презрительно махнул рукой. — Пробовал я, дурень, дрова таскать с баржи, кирпичи, спину свою гнул под тяжестью, что любой вол, пока не напал на свою планиду… Здесь мне повезло счастье. Одно вам скажу, господа: не стоит с людьми жить по совести, — с умиленным видом заключил Степан Андреич и налил себе маленькую рюмочку винца. — Жаль мне вас, ребятки, продолжал он: — сам изведал горе и знаю, каково оно. Ежели удастся наше дело — получите деньги и заживете барами. Сподручные мне люди никогда не остаются в обиде. Только не стоить жить по совести. Да и где она нынче совесть! — заключил философ и оглянулся кругом себя.
III.
Доротея Карловна Паулус, небольшого роста старушка, суетилась без устали с самого раннего утра; она бегала то в сад, то в кухню или дворницкую и всюду зорко оглядывала разные хозяйственные вещи. Вдруг обнаружилось, что у водопроводного крана один винтик расшатался и ослабел. Доротея Карловна вся нервно вздрогнула, вспыхнула до корня своих когда-то пышных волос, однако, скрепя сердце, не разразилась потоками бранных слов, а лишь ограничилась на этот раз тихим брюзжанием.
— Ну и народец! Зови слесаря и чини!.. Все деньги, везде деньги. Недавно только внесла в городскую управу
Она все собиралась их переделать: ей страстно хотелось устроить рамы с прочными и тяжелыми задвижками, да день за день откладывала. Доротея Карловна не отказалась бы соорудить и железные решетки, если бы это было принято, — безопаснее как-то; по этой причине она завидовала даже арестантам,
— Кто их тронет, — рассуждала она: — а у меня, Боже, какая ветошь. Сорок семь лет уже стукнуло этим рамам… Да, да, ей не изменяет память: впервые их сделали тогда, когда за нее сватался красивый драгунский поручик Эрнест Паулус, которому она так охотно отдала руку и сердце. В замужестве, однако, она прожила недолго — всего около двух лет. Эрнест, добрый и хороший муж, в общем серьезно прихрамывал: чересчур любил мотать деньги и под конец так было принялся расточать ее приданое, что если бы пожил больше, то, наверное, сделал бы ее нищей. Поэтому вышло кстати, что он рано убрался на тот свет. Премудрый Создатель знал характер кутилы и не дал ему веку. А как нынче ей жаль пропущенных тысяч! Она — молодая, неопытная, не умела управлять легкомысленным Эрнестом. Детей у них не осталось, чему в глубине души Доротея Карловна несказанно радовалась.
— Все лишний расход, говорила она: — а человеку и без того трудно жить: каждый шаг сопряжен с расходом.
И вот целые годы она изо дня в день усердно копила деньги, давая под драгоценные вещи взаймы кое-кому. В свой большой дом и флигель во дворе она ранее пускала жильцов; в последние годы почему-то стала всех бояться и, наконец, объявила, что квартир у нее не будет; флигель продала на снос, а весь свой большой дом сама занимала. Когда ее кто-либо спрашивал о причине такого уединения, она с удовольствием поясняла:
— Стара я и хочу покоя себе. Неужели я не вправе им пользоваться? Мне уже за седьмой десяток перевалило, а с квартирантами только сердце болит: там тебе не платят, здесь — сломали или поиспортили.
Иногда Паулус по вечерам зажигала на несколько часов огни, запиралась крепко-накрепко в своей комнате и тщательно считала деньги, любуясь магическим блеском золота и трепетно наслаждаясь звоном его. Алчная старуха переживала тогда высокие подъемы в своей душе; под сморщенной, землистого цвета кожицей ее лба пробегали тогда целыми вереницами жизнерадостные мысли, крайне удивительные по своему разнообразию, и ей неудержимо хотелось копить все больше и больше. Странности Паулус простирались до того, что она иногда, замкнув дом и в особенности свое святилище — спальню, ходила по городу с мешочком и собирала кусочки железа, обрезки материй и т. п. Из собранных таким образом лоскутов она подчас делала куклы, зайчики и потом продавала. Питалась она скудно, лишь бы только не умереть с голоду; в церковь никогда не ходила, только от поры до времени читала молитвы по своей книжке в тяжелом кожаном переплете с перламутровыми застежками. Нищие никогда не знали дороги к ее дому: Доротея Карловна не любила подавать милостыни и обыкновенно приходила в истое отчаяние, когда у нее кто-либо просил денег. Каждый день старушка энергично хлопотала; когда же ей случалось чрезмерно уставать, то время отдыха она любила проводить в своем большом саду, опускающемся крутым обрывом у самого конца, на северо-восточной стороне. В саду росли чудные яблоки, груши. Время от времени старушка даже позволяла себе разоряться на такую прихоть, как покупка двух-трех фруктовых деревьев.
Сегодня она уже посадила три груши и рассадила черную смородину, для чего в помощь дворнику Сосфену даже принаняла поденщика. Старушка с раннего утра не отходила от батраков, заставляя их почти беспрерывно там и сям подрезать не в меру широкие ветви, счистить бугорок или местами подсыпать земли.
— Сосфен, кто это ходил у нас по саду? — Смотри, вот следы, — резким, крикливым голосом спрашивала Паулус, тряся седой головой и быстро ковыляя по дорожке в коротком, будто полумужском пальто.