Кто хочет стать президентом?
Шрифт:
Полдень. Золотое время ресторана «Абрикос» начиналось ближе к полночи.
Либава кого-то поджидал.
Очень скоро выяснилось, что – даму.
Она вошла в сопровождении услужливого мэтра и увидела любителя абрикотина, прежде чем ей на него указали. На лице дамы и так играла улыбка, но по мере приближения к столу она делалась все шире.
Либава хотел было привстать, но не успел: Лайма уже сидела напротив. Обвела взглядом интерьер заведения.
– Почему здесь?
В прошлый раз они встречались в
– Здесь тихо, – пояснил Либава.
– Ты каждый раз назначаешь встречу в новом месте, у тебя нет любимых мест?
– Я люблю новые рестораны, новых людей, все новое. Такова моя натура.
– Натура-дура, судьба-индейка, а жизнь – копейка, – отчеканила Лайма, показывая, насколько хорошо «взят» ею здешний трудный язык. Заказала подбежавшему официанту сок и кофе.
– Я принесла то, что ты просил.
С этими словами она передала Либаве через стол косметичку, в которой было что-то такое, что обычно не носят в косметичках: сумочка походила на кита, проглотившего вагон.
Либава открыл портфель, стоявший справа у ноги, и бросил туда подарок.
– Я разберусь?
Лайма сделала жест, который, вероятно, означал: а что тебе остается?
Принесли кофе и сок.
– Не хочу ни кофе, ни сока, – сказала Лайма, когда официант отошел.
– Но выглядишь все равно очень хорошо.
Комплимент ничуть не тронул гостью.
– Как принято говорить у вас, то есть на словах и устно, мне надо тебе передать только одно: никогда!
Либава открыл глаза чуть шире обычного:
– Никогда? Невермор? Что это означает?
– Он никогда не должен в ближайшее время уехать из страны, он никогда не должен во время выборов высказываться в сторону от позиции господина Голодина.
Либава кивнул, давая понять, что это и так ему было известно и само собой разумелось.
– Возможно применение любых методов. Либава вновь кивнул и сказал:
– Его очень тревожит возможный скандал с абсолютным топливом. Он хотел сам выступить с разоблачением этой аферы, опережая других разоблачителей.
Лайма покачала головой:
– Теперь нельзя.
– Ну понятно, нельзя.
На днях Андрей Андреевич в очередном телеэфире вдруг поднял тему «чистой силы». Объявил, что берет под личный контроль работы по ней. Высказал подозрение, что диверсия в институтской лаборатории профессора Сидора Лапузина случилась не просто так. Он пошел даже дальше, заявив: по дошедшим до него слухам, диверсия произошла как раз в тот момент, когда в городе Калинове находились две гражданки Соединенных Штатов.
Этим мощным выступлением кандидат Голодин убил сразу несколько зайцев: вступился за национальное научное достоинство России, продемонстрировал свое негативное отношение ко всякого рода зарубежным вмешательствам в наши
Наиболее весомо прозвучала антиамериканская нота. До этого страницы газет и телеэкраны полнились полуразоблачениями и ядовитыми намеками в адрес Голодина. Кто-то прямо называл его русским Ющенкой, вашингтонским наймитом, оранжевым пугалом. После выступления голоса эти не умолкли, конечно, но простые избиратели были смущены. Многие засомневались в пользу Андрея Андреевича.
Эта предвыборная кампания все поставила с ног на голову. Кандидат Голодин вел себя так, словно его целью было опровергнуть сложившееся о нем за предыдущие политические годы мнение. Людей посвященных даже смешили его выкрутасы и демонстрации, но ведь большинство голосующих – не эксперты и политологи, они не живут в телевизоре, а время от времени в него поглядывают. И вот у них-то в головах извилистая линия поведения Андрея Андреевича создала страшную путаницу.
Хуже всего было Винглинскому. Он трясся от злости и страха – неизвестно, от чего больше.
– Он говорит, что дело развивается наихудшим образом. Будь рейтинг поменьше, никто не стал бы ему мстить, просто забыли бы. Будь рейтинг повыше, за ним можно было бы спрятаться как за стеной. А так…
Лайма серьезно, внимательно слушала Либаву. Заметила:
– Не важно, что он говорит тебе, важно, чтобы он был тихий публично.
Помощник олигарха отхлебнул абрикосового ликера.
– Будет тихий.
– Скандал с чистым топливом для него не страшный, если он будет нормальный публично.
Чем дольше продолжался разговор, тем Лайма менее «нормално» говорила по-русски.
В кармане у Либавы замурлыкало. Он поднес телефон к уху. Некоторое время слушал, потом переспросил:
– Куда? Меня там встретят? Лайма наконец принялась за сок.
– Это он?
– Да.
– Уезжаешь? Либава встал.
– И немедленно. Сережа ищет пути к спасению, но почему-то в какой-то малопонятной дыре.
На прощанье, уже на улице, Лайма, наклонившись к собеседнику, прошептала:
– Методы можно будет все. Даже самые.
И ушла. Любитель абрикотина смотрел ей вслед, немного выпятив нижнюю губу. Представлял себе «самые» методы. Потом начал усаживаться в машину.
«Дырой» Либава назвал «малую родину» майора Елагина на краю Лосиноостровского массива. Через полчаса стремительной гонки по не слишком загруженной Москве его «Мерседес» остановился перед покосившимися железными воротами. Вправо и влево от них шел глухой деревянный забор, а из-за забора доносился веселый колокольный звон.
– Жди здесь, – сказал Либава шоферу и вместе с охранником выбрался из теплого салона на перемешанный с грязью снег. – Пойдем помолимся, – добавил он и двинулся к воротам.