Кто он был?
Шрифт:
— Я был сыт по горло бумажками, махнул рукой на городскую жизнь и чистую работу, решил испытать, как достается хлеб настоящему рабочему человеку и как живется в деревне.
Весь последний год он здесь же, неподалеку, валил лес, обрубал сучья и распиливал деревья, а теперь хочет податься в рыбаки. Уже якобы договорился с председателем рыболовецкого колхоза на Вируском побережье, он хорошо знает этого человека, они были в одной партизанской бригаде, которая в феврале сорок четвертого ходила в Эстонию по льду Чудского озера. Выяснилось, что, когда он, Похлап, поправился после ранения, его послали в запасной полк, там ему скоро наскучила тупая строевая служба, он все время требовал, чтобы его направили обратно в прежнюю часть, но ему почему-то отказывали. В один прекрасный день ему предложили пойти в партизаны. Он тотчас же согласился, однообразная учеба в запасном полку все больше раздражала:
Вообще же он любил поговорить, глаза его при этом весело поблескивали, настроение, казалось, было отличное. О зигзагах собственной судьбы он говорил шутя, и я так и не понял, было ли это проявлением внутренней силы или беспечностью человека, легко относящегося к жизни.
Похлап в свою очередь спросил, что привело меня в Пярнумаа. Я не делал секрета из того, что приехал читать лекцию. Рассказал и о том, чем занимаюсь в институте. Он спросил, удовлетворяет ли меня моя теперешняя деятельность и работа. Я ответил, что менять профессию не собираюсь. На это он заметил, что тогда я, значит, счастливый человек. Возможно, это было сказано с насмешкой, а может быть, и нет.
Тем временем я выпил еще стакан пива, но от третьего отказался. Не годится выступать перед слушателями, особенно перед молодежью, если от тебя пахнет пивом. Он понял и не стал настаивать. Но когда я собрался уходить, он задержал меня. Обещал раздобыть машину, которая в два счета доставит меня на место. Он, похоже, был рад нашей встрече. Я тоже был доволен. Похлап был одним из тех бойцов стрелковых рот, которые стали мне близки. В армии большинство моих друзей составляли офицеры, командиры рот и батальонов и политработники, с которыми я чаще всего общался по роду своей работы. Я знал, правда, многих солдат и младших командиров, но не настолько близко, чтобы знакомство могло перейти в личную дружбу. С Похлапом мне тоже не доводилось спать на соседних нарах, делить хлеб или махорку, но мы как-то сразу нашли общий язык и подружились. Я считал его целеустремленным человеком. Человеком, который вступил в истребительный батальон не потому, что его кто-то агитировал или тащил туда, а по собственному убеждению. Считал его юношей, читающим книги не для развлечения, а для духовного развития, смолоду поставившим себе высокие духовные цели. А сейчас Похлап произвел на меня совсем другое впечатление. Милиционер, комсомольский секретарь, предисполкома, лесоруб — и все это на протяжении каких-то шести-семи лет! Он перепробовал слишком много работ. Отчего такое непостоянство? Он ни единым словом не заикнулся о своих планах поступления в консерваторию, о которых говорил мне во фронтовом эшелоне. Почему он похоронил свою юношескую мечту? Я не решался спросить, боясь, что это может его больно задеть. Чем дольше сидели мы вместе, тем больше крепло во мне ощущение, что Похлап пережил в прошлом какой-то кризис, что-то выбило его из колеи и повернуло его жизнь в другую сторону. После войны многие потеряли почву под ногами, кто запил, кто попался в сети сомнительным женщинам, кто просто не сумел приспособиться к мирной работе. Не тараторит ли Похлап так азартно потому, что хочет скрыть какие-то неудачи своей жизни? Но не слишком ли я склонен искать в поведении людей скрытые мотивы? Ведь оптимизм Похлапа может просто идти от его внутренней душевной силы, которую не смогла сломить жизнь.
В пять часов я решительно поднялся, в шесть начиналась лекция. Похлап успокоил меня и отошел к угловому столику, где сидела громко галдевшая компания. По виду тоже лесорубы, трактористы или шоферы. Поговорил с ними и вернулся ко мне. Позвякивая ключами от машины, гордо заявил:
— Отвезу тебя сам.
При этих словах у меня промелькнуло в голове, что ведь он выпил не одну бутылку пива. Я спросил, стоит ли рисковать своими шоферскими правами.
— А у меня их и нету! — улыбнулся он в ответ. Видя мое удивление, он счел нужным меня успокоить: он, мол, водит машину не хуже многих профессионалов, к тому же здесь половина шоферов ездит выпивши, инспекторы из Пярну бывают тут редко, а на дороге в Тихеметса — почти никогда.
Мы ехали на видавшем виды грузовике. Он гнал машину смело, почти лихо, разговаривая, смотрел больше на меня, чем на дорогу. Я был немного раздражен самоуверенностью, с какой он раздобыл машину, а теперь разыгрывает шофера, иначе не повел бы речь о консерватории.
— Слава богу, вовремя одумался. Играть я могу — для собственного удовольствия или, с грехом пополам, в сельском клубе, тут консерватории не нужны.
Он рассмеялся и рассказал, что увлечение музыкой помогло ему освободиться от должности предисполкома. Он ходил в церковь играть на органе, что вызвало недовольство. Сообщили даже в Таллин, жалобу послал заведующий потребкооперацией, которого он, Похлап, снял с работы за махинации.
— Орган стал мне больше нравиться, чем рояль, такой я непостоянный человек. Отец говорил про меня: экая беспокойная душа, даже где по нужде присядет, там не сделает.
Я заметил, что, судя по всему, его отец был прав.
— Наверно, — согласился Похлап. — Вся беда во мне самом. Чертовски скоро надоедает любая работа и место, где живу. В лесу сначала было очень интересно. Даже риск был. Среди лесорубов чувствовал себя лучше, чем с падкими до мужчин исполкомовскими барышнями и дамочками. А теперь… Скучно. Ей-богу, Отть, скучно. В этих краях уже нет настоящих «лесных братьев», чтоб пощекотали нервы. Да есть ли они вообще, а если и есть, то держатся от нас подальше. Как и местные хулиганы, которые раньше лезли в драку. Теперь я в здешней иерархии занял определенное место, лесорубы признали меня своим, чужие к нам не пристают, бригада дружная. Все как будто чин чином, а скука уже томит душу. То, что я делаю, должно увлекать меня, захватывать целиком. Пока я учился, мне нравилось валить деревья. Самолюбие не позволяло отставать от других, но попробуй-ка потягайся с коренным лесорубом. Это меня и злило, к вечеру так выматывался, что ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Сколько раз думал: пошлю все к чертям, да гордость не позволяла сдаться. Теперь, когда более или менее наловчился, могу норму выполнить и вдвое, и втрое, все это меня больше не привлекает. Завидую людям, которые довольны собой и своей работой. У нас есть один старый лесной волк — мы зовем его Сассь-Клюква, его фамилия Йыхвикас [2] , а имя Александр, — он свою жизнь иначе и не мыслит, как только в лесу. Деревья для него — не просто большие неодушевленные растения, а братья. К каждой сосне или елке подходит как к сознательному существу: выбирая направление, куда свалить дерево, он разговаривает с ним, иногда вслух, а чаще потихоньку, про себя. По натуре Сассь скорее романтик, чем реалист. Его душа и душа леса созвучны, а это самое важное. Моя душа на мою работу уже не отзывается, поэтому я должен с лесом расстаться.
2
Клюква.
— Ты не нашел себе подходящего дела, — заметил я.
— У меня еще есть время поискать, — ответил он с насмешкой, не то надо мной, не то над самим собой.
Я хотел было сказать, что ему все же следовало связать свою жизнь с музыкой, но вовремя удержался: я ведь знал о его любви к роялю лишь с его слов. Заметил только, что, может быть, ему ближе умственная деятельность.
— Ты, значит, веришь в облагораживающее воздействие умственного труда?
Теперь он явно насмехался надо мной.
— Что ты читаешь? — спросил я, пропустив шпильку мимо ушей.
— Ты имеешь в виду вот это? — Держа руль левой рукой, он правой поднял книжку, которую взял с собой. — Вышинский. Обязательная литература. Госэкзамены на носу.
Оказалось, что занятий он не бросил. Это был прежний Похлап.
Мы прибыли в Тихеметса.
Попрощались. Он пожалел, что обещал сразу же доставить машину обратно, а то остался бы меня послушать — о чем я буду говорить. По-прежнему ли мне все на свете ясно или же возникли какие-то проблемы? И добавил, что для него многое с каждым днем делается все непонятнее. Последние слова усугубили мое впечатление, что в его жизни был какой-то срыв. Пятидесятый год спутал судьбы многих хороших парней.
Главное здание техникума расположено метрах в ста от шоссе. Я поспешно зашагал к нему. Но не сделал и двадцати шагов, как Похлап догнал меня и спросил, воюют ли на стороне Северной Кореи добровольцы из Европы, так же, как во время гражданской войны в Испании они дрались против войск Франко. Я, как образованный человек и столичный житель, должен был это знать. Он завтра же подался бы в Корею, если б мог попасть туда. Слова Похлапа показались мне крайне наивными. Так может говорить и спрашивать только инфантильный неоперившийся юнец, а не человек большого и нелегкого жизненного опыта. Ничего дельного я ему ответить не смог, и он повернул назад.