Кто остановил Гудериана?
Шрифт:
И вот – ушли с поста. Смена пришла, а их и след простыл.
Роту послали на поиски. Прочесали ближайший перелесок, нашли. Сперва винтовки. Они их побросали в куст. Подсумки, гранаты. А потом и самих.
Расстреливали перед дорогой, чтобы видел весь полк. Зачитали приказ. Вырыли ямку. А полковая колонна всё шла и шла мимо, и все смотрели на тамбовских, как они стояли над ямкой под берёзой белые как мел и ждали каждый своей пули.
Когда комендантские вскинули винтовки, Отяпов закрыл глаза. Смотреть на то, как умирали тамбовские, он не пожелал. Отяпову почему-то их было
Левый ботинок разваливался. А тамбовских расстреляли в сапогах, и сапоги на них были добротные, первого срока. Думать о сапогах расстрелянных, а уж тем более сожалеть о них, конечно же, стыдно. Но вот сейчас через шаг-другой отвалится подмётка, и – что тогда ему, бойцу Отяпову, делать посреди дороги? Как воевать дальше? Нет, угрюмо думал он, кое-как преодолевая сон и усталость, командование всё же поступило расточительно. И не только с расстрелом, но и с сапогами расстрелянных. Пускай бы старшины забрали в свой обменный фонд, а там бы, глядишь, и таким, как Отяпов, что-нибудь из этого обменного фонда перепало.
За этими мыслями, которые истерзали бойца Отяпова, и застал его свистящий шорох снаряда. Снаряд пролетел мимо и разорвался где-то в глубине леса правее колонны. Но то, что он откуда-то прилетел, и прилетел сюда, к большаку, по которому шли батальонные колонны, тянулись обозы тылов и артиллерийские запряжки, было плохим знаком.
Снег к утру усилился. Залеплял лицо и сёк, царапал, будто колючей проволокой, по каске. Но снег так не беспокоил. Что снег, через два дня Покров. Снегу уже и пора. Обеспокоил Отяпова снаряд.
Прилетел, сокол ясный, пёс клыкастый… Значит, немцы их колонну обнаружили. Дают пристрелочные. Сейчас должен второй прилететь. «Если не прилетит, – загадал Отяпов, – значит, напрасно я тревожусь, шальной залетел».
Второй снаряд лёг уже поближе к дороге, видно было, как блеснуло за деревьями и чуть погодя посыпались по кустам осколки. А третий на куски разнёс санитарный фургон. Машина стояла на пригорке перед лощиной и из неё перегружали на повозки раненых.
– Господи Исусе Христосе. – И Отяпов украдкой перекрестился.
Бойцы кинулись было спасать уцелевших, им замахали руками выбежавшие навстречу санитары:
– Не надо! Не надо! Никого там уже нет.
Начали помогать санитарному обозу перетащиться через лощину. Дорогу совсем растолкли. Вперёд ушли танки и бронетранспортёры. Тракторы протащили тяжёлые орудия. И теперь телеги проваливались в колеи, заполненные густой жижей, по ступицы. Кони лезли из гужей.
– Впрягайся, пехота, без нас и тут беда, – приказал ротный и сам принялся толкать повозку.
Раненые были прикрыты шинелями и соломой, и только бледные лица их колыхались в темноте. Иногда слышался стон или какая-нибудь просьба.
– Да
Снаряды теперь падали справа и слева, впереди и позади.
– Шире шаг, мать-перемать! – кричал какой-то незнакомый капитан в распахнутой шинели с обгорелыми полами.
Высокий и худой, как обгорелое дерево, он стоял на взгорке и размахивал чёрным трофейным автоматом без магазина. Всё перепуталось, думал Отяпов, торопя идущего впереди сержанта-связиста:
– Давай, Курносов, шибче двигайся. А то немец прихватит серёд дороги.
– На дороге – не беда. Лес рядом. А вот ежели на переправе…
Рядом тянулся санитарный обоз.
– Дядя Нил, подсоби! – услышал он знакомый голос.
Присмотрелся: господи Исусе, так это ж Лидка! Лидка Брусиленкова, его свояченицы племянница из соседних Боровичей. До войны фельдшером работала в районной больнице. И тоже в шинельке, и в пилотке.
Лидка нахлёстывала серого исхудалого коня, до плеч забрызганного дорожной грязью. В повозке лежал раненый. Его трепало так, что голова его билась о крайнюю доску. Отяпову даже показалось, что Лидка везёт мёртвого. Мёртвых складывали у дороги, мёртвых дальше не везли. А на их место тут же притаскивали только что упавшего и наспех перевязанного, в кровавых бинтах.
– Ты ж откелева, дочка, в наш ад свалилась? – посочувствовал ей Отяпов, подтолкнул к повозке сержанта Курносова и сам налёг на полок.
Ещё двое бойцов из их роты ухватились за тяжи. Конь почувствовал помощь, полез по грязи, как чёрт, и через минуту-другую они уже бежали, то ли подталкивая полок, то ли держась за него.
Отяпову показалось, что от раненого потянуло сивушным духом. Он присмотрелся к лежавшему под солдатским одеялом и вдруг узнал в нём комбата. Толкнул Лидку.
– Мне велено переправить товарища капитана Титкова на тот берег Рессеты, – сказала Лидка и отвернулась.
– Куда его ранило? – тихо, чтобы тот не услышал, спросил Отяпов, уже догадываясь, что ответил Лидка.
Но она ничего не ответила.
– Скидай его в канаву, сук-кина сына! – И Отяпов потянулся, чтобы перехватить вожжи.
Но Лидка огрела его кнутом, так и обожгла мокрой и тугой, как проволока, супонью по руке. Потом начала нахлёстывать коня, и тот понёс повозку обочиной, обгоняя вереницы понуро бредущих бойцов.
«Вот жизнь, – думал Отяпов, – твою капитана-мать… А ведь – капитан, действительно капитан. Он разглядел шпалу на петлице шинели. Большой человек, батальоном командует…»
На Лидку Отяпов не злился. Может, влюбилась, дурёха, в своего командира. До войны на женихов ей не везло. Двадцать пять лет, а никто замуж так и не позвал. А на войне женихов много. Лидка прибыла, видать, с последним пополнением. Надо ж, в одном батальоне, а и разу не встретились.
Пока выталкивал из грязи повозку с пьяным комбатом левый ботинок совсем рот разинул, и вода в него пошла вместе с дорожным грунтом – полной рекой… Твою-капитана, про себя выругался Отяпов, но о комбате уже не думал. Думал о Лидке.