Кто ответит? Брайтон-бич авеню
Шрифт:
И вот, будучи в несогласии с высокими требованиями уголовного законодательства и низким уровнем жизни народной, мечтают глупые везунчики о бытии заграничном, где все доступно на любом углу, были бы «бабки». Но за границу не торопятся; да и кто они там? Впрочем, вот вам и глупые.
Хотя некоторые, бывают, срываются. Туда, где сигаретами «Мальборо» и магнитофонами «Сони» не спекульнешь. И попадают, естественно, в положение затруднительное.
В основном же лелеющие мечту об иностранной неведомой жизни так с ней и остаются — внутри Союза, как с вечной занозой в душе.
Иное дело, с точки зрения Миши, — игроки удачливые и дальновидные. Эти — да! Эти обреченно уяснили: не в рублях
Так рассуждал и Миша. Глупым он себя считал? Нет, пожалуй. Но и не везунчиком. Ибо являл он собою особь статью. С одной стороны, Мише было уготовано оставаться советским спекулянтом средней руки. Так уж вышло. С другой, заграничные дали были для него исключены непробиваемостью весьма специфических жизненных обстоятельств. Дело в том, что Миша работал на милицию в качестве агента. И являл собою человека несчастной судьбы: чужого среди своих, то есть преступников, и чужого среди чужих, то есть слуг закона. Дело же обстояло так.
Миша Аверин, рожденный в шестидесятые годы века двадцатого, детство и юность провел в семье, отличавшейся добропорядочностью несомненной. Дед, отец папы, — большевик с восемнадцатого революционного года, в прошлом — директор крупного военного завода; основа семьи — папа, секретарь райкома партии коммунистов — достойно традиции деда продолжал, а мама растила детей — Мишу и Марину, младшенькую. В семье согласие, мир и достаток. Два пайка — дедовский и отцовский, машина персональная, на которой папа на работу ездил, а мама по магазинам, квартира из четырех комнат, ведомственные санатории на морском берегу…
Радостно жили, радостно трудились. Смело смотрели в будущее. До трагических восьмидесятых. Миша в ту пору в институте международных отношений учился, имея непробиваемую бронь от армии, Марина в институт иностранных языков готовилась, папу на повышение выдвигали, деда чествовали, приглашали наперебой в гости к пионерам, мама в хронической эйфории пребывала, как вдруг — началось!
Арестовали папу. За взятки. И — караул! Обыск, конфискация, и где только она — эйфория?!
Миша помнил отца на последнем свидании, уже в тюрьме.
— Брезгуешь мной, сынок? — произнес тот тихо. — Не говори, знаю, что брезгуешь… И оправдываться не стану, виновен. А началось-то как? Приходит ко мне начальник строительного
Много раз вспоминал Миша эти слова отца. Виноват был отец? Или система виновата? Миша полагал — система.
А ведь неумолима она оказалась в новой своей ипостаси…
Едва арестовали папу, сразу неважно стало у Миши с успеваемостью в институте. И не потому, что папиным авторитетом он там держался. Уж какие вопросы на сессии памятной, последней, Мише-отличнику задавали, таких в программе захочешь — не обнаружишь. И наконец без предоставления академотпуска за борт. Далее пошло крушение за крушением…
В месяц сгорела от рака мать, ударилась в загулы Маринка, начала путаться с заезжей кавказской публикой по ресторанам, после — с иностранцами…
Денег не было. Прижимистый дед с кряхтением отдавал пятаки на молоко и творожные сырки из своей большевистской пенсии. Одряхлел дед окончательно, помутнел разумом, хотя к переменам в семье единственный отнесся философски: отцовское падение переживал, конечно, но видел его через призму собственного опыта, а на памяти деда таких падений ох, сколько было… Погоревал и по матери, но и смертей видел дед много, тоже притупилось… Лишь об одном Михаила спросил: может, неудобен, а дом ветеранов партии, говорят, неплох… Но тут уж Миша без колебаний возразил: и не думай! Ужас Мишу охватил — любил он деда, дед частью детства был, а ныне последним родным кусочком прежней жизни остался, последним…
Маринка вскоре замуж выскочила за московского азербайджанца, сказочно богатого, но в браке продержалась недолго. Муж-мусульманин воли жене не давал, желал десяток детей и требовал строгой домашней дисциплины.
Разошлись, впрочем, мирно. Состоятельный супруг оставил беспутной жене квартиру с мебелью, двадцать тысяч как откуп и спешно бежал к другой, страшненькой, но благонравной, из своего рода-племени. А Миша устроился переводчиком в «Интурист». С трудом, за большую по тем его понятиям взятку, одолженную из сбережений деда. И познакомился Миша с миром возле «Интуриста» — валютчиками, фарцой и проститутками, среди которых в один день узрел и свою сестрицу… Узрел, а ничего в душе не дрогнуло. Закономерно, видимо, так он подумал. А если о нотациях — просто глупо, на себя посмотри. Засосала Мишу спекуляция. Быстро, как зыбучий песок золотой. И освоился он в новой среде легко. Начал с сигарет и со шмоток, затем, обретя основательные связи, со службы ушел, положил «за зарплату начальнику» трудовую книжку, чтобы где-то числиться, и ударился в спекуляцию аппаратурой.
Деньги потекли рекой. Гладкой и полноводной. Однако иллюзией оказалась безмятежность быстрого обогащения. Караулила Мишу беда. Сбили его на самом гребне спекулятивной удачи, с предельной ясностью доказали три крупные сделки, и очутился он в камере…
Застойный дух тюремных стен. Вдохнув его, Миша понял: конец, выбираться надо любыми способами, любыми… И предложил тогда Миша гражданам начальникам свои услуги… Многих из преступного мира он уже знал; знал кто, как, когда, сколько. И это касалось не только спекулянтов, валютчиков и проституток. Знал Миша и воров, рэкетиров, жуликов-кооператоров, покупавших у него электронику и модное тряпье…