Кто погасил свет?
Шрифт:
Все дальнейшие Надины действия уже соответствовали каждодневному ежеутреннему распорядку. Действия эти, несмотря на их личный, подчас интимный характер, подчинялись, по сути, служебной необходимости. Все музейцы в эти минуты делали то же самое, а водитель Иван Сте-паныч где-то, конечно, уже колдовал, оживляя старый почечуевский пазик.
Сила духа, надежный макияж и чувство своей общественной значимости – вот лучшие средства для женщины, чтобы не впасть в уныние. Надя исполнила все утренние ритуалы, ни разу нигде не замешкавшись. Собранная, чуть строгая, в девять десять она вышла в переднюю, где обулась, четко досылая ноги в туфли. В девять одиннадцать Надя посмотрела на себя в зеркало и осталась удовлетворена. В следующую минуту зажужжал мобильник.
Это был телефон Игоря, забытый им, как всегда, на тумбочке. Он светился,
– Гарик, зараза! – услышала она. – Где же это ты шляешься?
Голос в трубке принадлежал Ксенофонтову, однако Надя ничего не ответила. Она вдавила ногтем кнопку отбоя и держала ее до тех пор, пока мобильник не перестал подавать признаки жизни. В глазах ее мелькнуло гадливое удовлетворение.
Больше о личном она не думала. Отключив нефедовский телефон, Надя и в себе тоже выключила несвоевременные мысли и переживания. Выйдя из дома, она взяла ровный деловито-бодрый шаг, а лицо ее приняло непроницаемо-доброжелательное выражение. Нельзя было даже вообразить, что эта женщина час назад плакала в подушку.
Сборный пункт почечуевцев находился на городской площади возле памятника Ленину. Желтый пазик, конечно, стоял уже на своем месте, привычно осененный рукой вождя пролетариата. Транспортное звено было самым надежным во всем музейном хозяйстве. Иван Степаныч подавал автобус чрезвычайно аккуратно, несмотря ни на погодные обстоятельства, ни на проблемы со здоровьем, случавшиеся в силу возраста и у него, и у пазика.
Стоя в терпеливом ожидании, автобус дремал, словно пожилая лошадь, и лишь дрожание его помятого годами бампера выдавало внутреннюю работу мотора. Дверь в салон его была открыта, однако в автобусе находились пока что лишь два человека. У руля был, конечно, Иван Степаныч, а переднее место в салоне (направо от двери) занимала администратор экскурсий Лидия Ефимовна. Разделенные теплым капотом, они сидели молча, с такими же непроницаемыми лицами, с каким присоединилась к ним главный хранитель Надежда Николаевна. И по их лицам тоже нельзя было никак судить об их личной жизни, между тем как она была у них, и притом совместная.
Лидия Ефимовна и Иван Степаныч сошлись еще несколько лет тому назад, после того как у Лидии Ефимовны умер ее рыжий кот. Тогда-то музейский пазик замечен был ночующим на улице Островского, а после этого вскоре забор и веранда домика номер семнадцать дробь три зазеленели свежей краской – такой же в точности, что крыльцо почечуевского Главного дома. С тех пор внешне Лидия Ефимовна никак не изменилась, но стала благосклоннее отзываться о противоположном поле.
– Если мущщин не баловать, – говаривала она, – от них тоже бывает польза. Кабы не Иван Степаныч, то кто бы мне на крышу слазил?
Чтобы не раскланиваться со всеми входящими, Надежда Николаевна заняла место в самом хвосте автобуса. Тем не менее она приветливо улыбалась, если ей приходилось встретиться взглядами с кем-то из прибывающих сотрудников. Точнее сказать, сотрудниц, потому что почечуевский коллектив давно уже в большинстве составляли женщины, притом, как говорится, на возрасте. Немногочисленные музейские «мущщины», впрочем, тоже были немолоды. Подвизались они в основном по хозяйственной части, то есть, по выражению Лидии Ефимовны, «лазили на крышу». Единственным научником мужского пола оставался старик Кронфельд – он, конечно, на крышу не лазил, но, пожалуй, уже и не смог бы.
Были времена, когда в Почечуеве кипела умственная жизнь, когда Кронфельд и вечный его соперник Питерский скрещивали интеллекты в ученых дискуссиях. Теперь только дамские языки скрещиваются в нескончаемых сплетнях. Питерский вышел давно на пенсию и, говорят, уже даже умер, а Кронфельд… да вот он: еле заносит ногу на ступеньку автобуса.
От прежнего Кронфельда оставалась одна лишь его чиненая-перечиненая неизменная холщовая сумка. Однако уже много лет он носил в ней не рукописи, а пузырьки с лекарствами и слипшиеся бутерброды. Когда наконец он взобрался в автобус, добрая молодая бухгалтерша встала, уступая ему место, и Кронфельд, не раздумывая, уселся.
Надежда Николаевна вздохнула и отвернулась к окну.
Снятый с тормоза пазик выпустил воздух.
– Трогай! – скомандовала Лидия Ефимовна Ивану Степанычу, и глаза их встретились в кабинном зеркальце.
Автобус всхрапнул,
В молодости дорога из города в Почечуево представлялась Наде чуть ли не путешествием во времени – из мира хмурых пятиэтажек с Лениным, с линялыми глупыми лозунгами в усадебный, немного забавный, но теплый и уютный мирок. Город в те годы был обрамлен бедноватыми неопрятными двориками сельского образца. Всяк выезжающий из него мог напоследок полюбоваться курами, собачьими будками и задами баб, неизменно торчащими в огородах. Впрочем, все это довольно скоро ссыпалось за край автобусного окна. Спереди, справа и слева по ходу наплывали поля, неторопливо, будто в старинном танце, разворачивавшие плиссе и гофре своих пашен в желтых пуговицах стогов. А затем внезапно набегал березняк, и начиналось веселье. Автобус сваливался под горку к речке, проскакивал мост и с разбегу взлетал до половины противоположного склона. Оставшиеся полсклона пазику приходилось брать силой, но в те времена он был молод, и такие подъемы давались ему без труда. Самой усадьбы не разглядеть было в густой зелени парка, а парк, обозначенный лишь условным малозаметным пунктиром оградки, трудно было отличить от простого леса. Исторические деревья отнюдь не чурались окружавшей их обыкновенной растительности и в котором уже поколении обменивались с ней семенем. Простившись до вечера с пазиком, почечуевцы не спеша расходились по рабочим местам, чтобы весь день пить чаи, читать книги, вести отвлеченные разговоры или просто бездельничать в сени дерев и истории. Было что-то почти античное в той почечуевской жизни, теперь казавшейся Наде лишь плодом воображения.
Сегодня шоссе между городом и музеем было с обеих сторон сплошь обставлено особняками. Разнообразно уродливая застройка съела, сомкнула пространство между реальностью и мечтой. Хозяева этих особняков глядели помещиками и держали богатые выезды. Наверное, хорошо, что кто-то смог чудесным образом так улучшить свои жилищные условия, но для Нади дорога в музей сделалась теперь скучной. Она и в окно не глядела бы, если бы внутри автобуса не было еще скучней.
Автобус кашлял и натужно выл. Далеко уж не с прежней легкостью взбирался пазик на почечуевскую горку. Возможно, скорость его могла быть и больше, но Иван Степаныч никак не решался обогнать велосипедиста, выжимавшего педали перед самым носом автобуса. Дело в том, что велосипедист этот был не кто иной, как директор Морковский. Он таким способом добирался на службу, потому что езда без мотора отвечала его экологической концепции. Музей Морковский возглавил недавно, но сотрудники успели привыкнуть к тому, что с утра от него разит потом, и к тому, что у него много концепций. К сожалению, почечуевская действительность ни одной из этих концепций не соответствовала. Сотрудников музея он (справедливо отчасти) считал бездельниками, а самого Почечуева находил переоцененным автором и взглядов его на историю России не разделял. С историей же собственно почечуевской усадьбы Морковский ознакомился по путеводителю, купленному в музейном киоске. Путеводитель был издан на русском и четырех иностранных языках, но Морковский оказался полиглотом и в тот же день, запершись у себя в кабинете, исправил все пять вариантов.
Но бумажными преобразованиями новый директор не ограничился. Заглянув в лесопарк, Морковский обнаружил, что деревья в нем растут безо всякой концепции. Он приказал сделать в парке просеки для устройства велосипедных дорожек и продумать возможность фонарного освещения. Этому начинанию воспротивилась Шубина, начальница лесопаркового отдела, но Морковский ее уволил, а руководить отделом назначил рабочего Игната, человека неграмотного, но жадного до топора.
Были у него планы и по экспозиционной части, но осуществить их пока что не удавалось. Ученый совет противился его концепции альтернативной экскурсии, а хранительница Нефедова запрещала устраивать в Главном доме перформансы и инсталляции. Эта Нефедова очень раздражала Морковского, потому что должность главного хранителя утверждалась в министерстве и уволить ее, как Шубину, он не мог. Оставалось только вести с ней позиционную войну, в порядке которой директор отказывал в средствах на реставрацию и даже на простой ремонт Главного дома. Может быть, он надеялся, что дом рано или поздно рухнет и погребет под собой неактуальную экспозицию и всех его тайных и явных недругов-ретроградов.