Кто погасил свет?

Зайончковский Олег Викторович

– Гюнтер! – сказал он. – Зовит меня Гюнтер.

– Очень приятно… – пробормотал Игорь.

Остальные немцы тоже запредставлялись и потянулись к нему с рукопожатиями.

– Ми хотит с тобой выпить, – объявил со значением Гюнтер.

– Но мы это и делаем, – Нефедов пожал плечами.

– Найн! – важно возразил профессор. – Ми хотит пить за велики русски литература и за гениальный Почечуев.

– Хорошо, – кивнул Игорь. – Я только возьму еще пива.

– О, найн! – удержал его Гюнтер. – Русски пиво плёх. Такой тема ми пьем коньяк.

И не успел он это сказать, как откуда ни возьмись на столе действительно появилась бутылка коньяка.

Слависты принесли свои стульчики и тесно уселись вокруг Нефедова. Все держали в руках уже пластиковые стаканчики и делали приятные лица. Хотя такого оборота событий Игорь не ожидал, но, мысленно раскинув коньяк на всех присутствующих, он решил, что беспокоиться не о чем.

Однако он ошибался. После того как воздано было Почечуеву и русской литературе, на столе, словно по волшебству, возникла новая бутылка. Конечно, с учетом всех внешних и внутренних обстоятельств пить больше Нефедову не следовало. Но один из славистов, обращаясь непосредственно к нему, произнес на немецком языке такой долгий и прочувствованный тост, что отказаться было просто невежливо. Потом говорил другой славист, за другим третий… Потом появилась еще бутылка. «За кого эти немцы меня принимают? – вяло спрашивал себя Нефедов. – И… здоровы же они пить!..» Из ложной учтивости Игорь опрокидывал стаканчик за стаканчиком, не замечая, что немцы наливают ему втрое против себя. А спустя какое-то время он вообще потерял способность что-либо замечать и задаваться вопросами.

Вряд ли слависты намеревались упоить Нефедова до потери пульса. Скорее всего, они были они в плену мифа о сверхъестественной устойчивости русских к алкоголю. Хотя (ведь не зря же они совещались!), накачивая Игоря коньяком, немцы наверняка преследовали какую-то цель. Как бы то ни было, но когда, согласно их плану или вопреки ему, Нефедов внезапно отключился, у них произошла заминка. Он упал всем телом вперед, лицом в лежащее на столе «Провозвестие». Стаканчик вывалился из его руки; коньяк потек по столу; слависты ахнули и бросились спасать бесценную рукопись. Но Игорь, протестующе замычав, последним бессознательным движением подгреб «Провозвестие» под себя и крепко его обнял. И уже, как немцы ни пытались вытянуть или выманить у него рукопись, все было тщетно.

Пришлось славистам опять совещаться, и опять было непонятно без переводчика, о чем они говорят. В итоге немцы взяли Нефедова под мышки, подняли вместе с рукописью со стульчика и вывели его на улицу. Здесь они свистнули проезжавшей мимо порожней свадебной бричке. Со всеми предосторожностями, относившимися скорее к рукописи, чем к нему, Нефедова погрузили в экипаж. Рядом с ним поместился профессор из Ганновера, а еще два слависта сели напротив. Остальные немцы замахали руками и напутствовали отъезжающих на гортанном своем языке.

По приказанию профессора возница развернул бричку и направил ее к выходу из исторического места. Куда и как потом слависты собирались транспортировать Нефедова, а также каковы были их планы касательно «Провозвестия», знали только они сами.

Часть четвертая

Пульмонология

Известно, что пьяному человеку видятся совершенно трезвые сны. Больному редко снится его болезнь. Калеки играют в футбол и катаются на горных лыжах, глухие слышат музыку, а грубые мужчины летают во сне, будто ангелы. Мы левитируем и грезим в постелях прекрасной небылью, а в это время наши тела, дневные наши вместилища, вправе от нас отдохнуть. Они принимают в койках удобные для

них позы и издают невозбранно разные свойственные им звуки.

Но как человеку быть, если ему не спится? Если, застрявши в ночи, не в силах он сделать шаг из действительности в блаженный мир вымысла… Чтобы избыть реальность, приковавшую его душу к телу, бедняга пытается фантазировать. Он считает белых верблюдов, проектирует в уме дома или разыгрывает воображаемые пьески. Но грезы искусственными не бывают. Придуманные дома рассыпаются, а персонажи, порожденные бессонницей, бледны и сами не движутся. Словно ребенок, наказанный и забытый, мается человек в ночи, и неизвестен час его избавления.

Меланхолия навещает Нефедова между вечерним и утренним уколами. Она единственная из его посетительниц нелицемерна. Игорь привык к ней; они неразлучны даже в туалете, куда он ходит курить по нескольку раз за ночь. Всякий раз, шлепая тускло освещенным больничным коридором, Нефедов воображает себя смотрителем кладбища, но это преувеличение, навеянное как раз меланхолией. В палатах здесь нет пока ни одного покойника – больные кряхтят, стонут, кашляют, но умирать не спешат. Спят, но живут.

Пульмонологическое отделение вообще считается малолетальным в отличие, скажем, от кардиологии. Там же такое не редкость… Сердечники летальны внезапно и непредсказуемо, как птицы некоторых видов, умирающие иногда от простого испуга. Например, если в палате скончается один из сердечников, то соседи его могут быстро за ним последовать. Кардиологи называют это эффектом домино и стараются таких случаев по возможности избегать. Для этого они отделяют безнадежных больных от тех, кто с надеждой еще не расстался, и отправляют первых умирать в пульмонологию. Здесь неизбежное совершается без эффектов, потому что, во-первых, легочники не так впечатлительны, а во-вторых, сердечники для них как бы люди другой национальности.

Между прочим, одну такую безнадежную сердечницу принесли в отделение не далее чем вчера. Места в палате ей не досталось, и женщину положили прямо в коридоре, что создает для всех неудобства. Правда, врачи говорят, что это временно. Всякий раз, когда Нефедов минует ее по пути в туалет, сердечница ему чуть-чуть улыбается – ей неловко, что она лежит тут и умирает на проходе.

Вот ее койка – между пожарным ящиком и кадкой с фикусом. Сердечница, к слову, не спит – она смотрит на Игоря и… шевелит губами, будто силясь что-то сказать. Может быть, просит позвать сестру?

– Что?.. Я не слышу… – склоняется над ней Нефедов.

– Вредно… курить… – шелестит сердечница ему в ухо.

Добрая женщина! Так, наверное, и растратила свое сердце… Нефедов сидит на перевернутом ведре с надписью «Пульмонология». Поставить в туалете стул не разрешают врачи, чтобы не потворствовать вредным привычкам больных. Докурив, Нефедов бросает бычок в унитаз и дергает за цепочку. Бычок исчезает в шумном водовороте, но потом опять выныривает. Они редко когда тонут с первого раза.

Игорь идет обратно. Порядок теперь такой: фикус, койка сердечницы, пожарный ящик… Но что это? Сердечница откинула вытянутую руку в проход, словно веля Нефедову остановиться. Какое-нибудь еще напутствие?..

Нет, просто она умерла. Ошибки не может быть: женщина не улыбается, и взгляд у нее так пуст, как бывает лишь у слепцов и покойников. Осторожно Нефедов возвращает ее руку в койку. С ним не делается эффекта домино, но вид мертвой женщины вызывает в нем острый приступ меланхолии. Больше не даст она никому полезного совета…