Кто сказал, что я убит?
Шрифт:
Я не кончил, потому что меня осенила новая мысль. А что, если нет Новикова? Если я убит?
Берестов засмеялся и спросил, как я это себе представляю. Ничего готового у меня не было, я сочинял на ходу. Полковник сперва морщился, потом стал поправлять меня и загорелся сам.
— А ведь такой случай был. Америку ты не открыл, не думай. В Кушке, в двадцать восьмом… Нет, в двадцать девятом году…
— Так разрешите, — оживился я.
— Погоди. Ничего пока не разрешаю. Дело серьезное. Надо поразмыслить.
В тот же вечер он принял мое предложение. Дней десять я провел на заставе. У меня отрастала борода. Я
Потом я двинулся в лес. В условленном квадрате меня отыскали наши люди. Я сделал несколько выстрелов из револьвера, эхо повторило их и разбросало по горам. Одного солдата забинтовали и уложили на носилки.
Теперь вы знаете, кто сказал, что я убит.
Слух о моей смерти распространился быстро.
Многим рассказал Селим. Вы видели его. На пути сюда, к заставе, вы, без сомнения, остановили машину у водопада, полюбовались на него и зашли в чайхану. Так ведь? Значит, вы запомнили Селима. Каждого посетителя он встречает шуткой или каким-либо сообщением из местной жизни.
В том, что я убит, сомнений у него не было. Мимо самых окон чайханы пронесли неподвижное тело, накрытое плащ-палаткой. Селим выбежал из-за стойки, и ему сказали коротко и ясно: убит капитан Новиков. Сами понимаете, новость незаурядная. Селиму хватило ее на неделю, если не больше. С утра до вечера он не переставая жалел меня: вот-де как жестока судьба к капитану! В скольких переделках был здесь, на границе, а тут погиб от пули бандита…
Теперь я, стало быть, жив только для тех, кто назначен мне для связи, и еще для небольшого числа лиц. Для всех остальных — Новиков убит, убит в стычке с бандитами. А я — Трофимов, бывший продавец универмага, растратчик, удравший от суда.
На мне куртка полувоенного покроя, старая железнодорожная фуражка без кокарды. В вещевом мешке — ватник, консервы, сухари и карта.
Сейчас вам все ясно. Так ведь?
Но, может быть, вы хотите спросить: неужели нет более простого способа расправиться с кучкой уголовников? Такие сомнения высказывались на совещании у полковника. Есть люди, как-то чурающиеся всего непривычного. Между тем полковник очень хорошо доказал это офицерам. Нам противостоит не простая шайка воров. Движет ею чья-то опытная рука. Лучшие наши собаки плохо брали след, а то и совсем не брали. За кордоном то и дело раздавались странные, регулярно повторявшиеся выстрелы, — похоже, там ждали кого-то с нашей стороны, указывали направление. Вообще многое намекало на то, что шайка намерена прорваться за границу.
Вскоре ко мне присоединился лейтенант Корочка, долговязый и нескладный в своем рыжем ворсистом полупальто, слишком широком в плечах. Тощую шею его обматывал пестрый щегольский шарф. Теперь Корочка — беглый растратчик Вальковский, бывший продавец сельпо.
Как сейчас помню шалаш в глубине леса, сложенный наспех, на одну ночь, из веток вяза, чинара, дикого граната. Мы сидим, по-восточному скрестив ноги, так как размеры шалаша не позволяют их вытянуть. Перед нами развернутая карта, усатый жук ползет по ней, пересекая коричневые хребты и зеленые сгустки между ними, обозначающие лес. Лес, лес, лес… Только три кружочка, три маленьких селения в этом обширном зеленом царстве. Единственная дорога соединяет их и тянется на север, к районному центру Хопи.
Холод и сырость лезут в рукава, за ворот. Я достаю из вещевого мешка фляжку.
— Выпьем
— Это кто же такие? — спросил я.
— Мы, — молвил он и осушил стаканчик. — Надо думать, мы, Диомид.
Отвечал он на последний вопрос всегда по-разному и часто с юмором, — таков был ритуал тоста, перенятого Корочкой от кого-то из старших. Он был молод и старался походить на старых рубак.
После обжигающего глотка Корочка раскашлялся, но предложил выпить еще по одной.
— Отставить! — сказал я строго.
Вот если бы жидкость в алюминиевой фляжке не туманила рассудок, а напротив… Собрала бы воедино взбудораженные мысли! Изобрести бы такой эликсир! Надвигались сумерки, лес вздыхал, дышал смутной угрозой. А что, если наша хитрость разгадана врагом, нас выслеживают, мы попадем в ловушку!
Костер разводить не полагалось. Нас окутывала ночь — непроглядная, какая бывает только на юге. Сон не приходил, мы лежали и рисовали себе снова и снова нашу встречу с бандой.
Потом речь зашла о другом. О табакерке Наполеона.
Собственно, табакерку эту разыскивала милиция так же, как и другие предметы драгоценной коллекции, увезенной из блокированного врагом Ленинграда. Но и мы были в курсе дела.
В середине прошлого века в Петербурге жил богач Лызлов, сколотивший состояние путем банковских спекуляций. У него была еще страсть: он собирал ценные предметы, принадлежавшие знаменитым людям. Он раздобыл золотую подкову, которую будто бы носил конь польского самодура князя Радзивилла, купил где-то древнего китайского божка из нефрита, стоявшего на столе у поэта Державина, золотое, усеянное бриллиантами перо, по слухам, подаренное Ломоносову императрицей Елизаветой. Особенно много было у Лызлова табакерок. Из одной, золотой, усеянной бриллиантами, нюхал табак прусский король Фридрих Великий, другую носил с собой в походе на Россию Наполеон. Она досталась русским партизанам, едва не захватившим в плен самого завоевателя.
В коллекции Лызлова было много очень дорогих, уникальных вещей — памятников старины, шедевров искусства. Например, серебряные настольные часы с движущимися фигурами рыцарей, изготовленные в восемнадцатом веке в Париже выдающимся французским мастером и отбивавшие время в спальне королевы Марии-Антуанетты. Однако табакерка Наполеона как-то сразу запоминалась всем, и в милиции, и у нас в отряде. Поэтому коллекцию так и называли для краткости — «табакерка Наполеона».
Потомок Лызлова продал всю коллекцию за мешок муки и дал знать Ленсовету, — ведь подобные сокровища находятся на государственном учете. Вывозить их за границу нельзя. Между тем многие предметы, скупленные в осажденном городе за буханку хлеба, за кусок мыла, направлялись сюда, к южной границе…
Здесь, в наших горных местах, потерялся и след «табакерки Наполеона».
— А что, товарищ капитан, — мечтательно произнес Корочка, — может, нам она как раз и попадет в руки.
— Гадать не будем, — сказал я. — Хватит разговаривать! Спать!
Минул день, еще день. Мы двигаемся на север, навстречу шайке. Мы лазаем по буеракам, по скалам. Руки наши в кровь разодраны «тещиным языком» — так прозвали солдаты это растение с мясистыми, блестящими игольчатыми листьями. У Корочки раздуто лицо — на него налетели дикие пчелы.