Кто стучится в дверь
Шрифт:
– Для троих!
– Для двоих! – не согласился Левицкий. – Отравилась нынешняя хозяйка Семиотской квартиры, и убили Ледовских. Однако я бы утверждал, что пострадал только один – художник. Жена Александрова погибла в ДТП еще до получения им письма, а женщина из квартиры Семиотской отравилась случайно… Кстати, она-то единственная и не вызвала милицию, правильно?
– Не вызвала. И как раз потому, что письмо было адресовано не ей. Оно ее не напугало…
– Интересно… – Левицкий внимательно осмотрел сидевших перед ним людей. – Мы пока не можем объединить в одну цепочку всех, кто получил эти письма, а объединение их, так сказать, попарно не имеет особого смысла. Хотя нельзя
– Полятыкина.
– Да, этой Полятыкиной. Кроме того, ты, Аникеев, продолжаешь копать отношения между Катаевым и Александровым. Разумеется, следим за сыном Мордовских. Эту безумную версию с сектой и алхимическим знаком мышьяка тоже не будем пока сбрасывать со счетов…
– Можно я войду? – в кабинет просунулась голова Бориса Николаевича. – Я тут у наших экспертов кофеек пил…
– Исчезни!
– Нет, вы не поняли, я кофеек пил и кое-что услышал. Мне кажется, это интересно. Они, конечно, сами вам собираются сказать, но раз уж мы тут обсуждаем…
– Говори быстрей.
– Во-первых, письмо, полученное Ледовских, никаких следов мышьяка не содержит.
– Боря, оно двое суток пролежало в столе у участкового. Он на него даже стакан с чаем ставил… Я уж не говорю о том, что художник привез его из Москвы на электричке. В кармане брюк!
– Тогда следы мышьяка надо поискать в брюках, не так ли? – увидев тоску в глазах Григорьева, Борис Николаевич осекся. – Ладно… Это ведь не все, о чем я хотел рассказать. Эти конверты… Они были распечатаны на разных принтерах. Состав краски у них не похож и, более того, сами принтеры – разных моделей.
– Отличаются только конверты или еще и письма? – быстро спросил Григорьев.
– Только конверты.
– Все?
– Нет. Только первый от всех остальных.
– То есть первый конверт, который был отправлен отдельно, еще и распечатан на другом принтере?
– На том принтере, на котором распечатаны письма!
– Давай еще раз. Первый конверт и все письма распечатаны на одном принтере, а остальные конверты на другом?
– Совершенно верно! – довольный, согласился Борис Николаевич и, воспользовавшись паузой, прошмыгнул на свое место.
– Ну что ж… – Левицкий проследил за ним невидящим взглядом. – Это еще раз подтверждает мои слова о том, что у нас мало информации и ее поиски нужно продолжать более активно… Ну, и что мы сидим?..
На выезде из города были такие пробки, что Анюта свернула в сторону от шоссе и бросила машину в одном из дворов возле станции «Лось». Решила ехать на электричке.
Решение оказалось удачным: после пяти часов вечера поезда шли каждые пятнадцать минут. Правда, и заполнены они были под завязку. Анюта осталась в тамбуре, забилась в уголок у двери, стараясь не сильно вытирать собою грязные стены. Люди вокруг курили, пили пиво и плохо пахли. Она отвернулась к окну.
Быстро темнело. В свете тусклых фонарей огромными хлопьями падал медленный теплый снег. Почти на каждой станции шел ремонт – перекладывали плитку, устанавливали
Сейчас, в темноте и снегопаде, было не заметно, насколько грязна, забита мусором железнодорожная насыпь, поэтому картинки, плывущие перед Анютиными глазами, были неправдоподобно красивы. Снежная пыль поглотила новые особняки, стоявшие немного поодаль, остались лишь темные старинные дома – убогие днем, но великолепные и жуткие в темноте. Красно-желтый свет, горевший в их окнах, теплыми квадратами ложился на снег, и казалось, что поезд мчится не в даль, а в прошлое, и где-то на горизонте уже встает давно разрушенный деревянный дворец Ивана Грозного.
Проехали Перловку, Мытищи, станции совсем опустели, перегоны между ними перестали мучить глаза многоэтажными коробками, вдруг заборы снова придвинулись вплотную к железной дороге – Клязьма…
Церковь она искала больше часа. Оказалось, что их несколько и в каждой идет ремонт. Оказалось также, что никакие новые церкви, о которых говорил случайный прохожий с собакой, в Клязьме не строятся.
«У нас тут старых – три!» – сказала ей пьяная женщина у ларька.
«Да нет, – возразила продавщица. – Что-то строить собирались, мне батюшка говорил, но потом передумали… Тут и трех-то много… Да вы на службу уже опоздали».
«Не знаете, в какой работал этот парень, которого убили?»
«В Крестовоздвиженской» – равнодушно ответила продавщица и высунула руку из окошка, показывая направление.
В итоге Анюта добралась до церкви только к семи часам. Народ расходился. Она остановилась у забора, оглядела стены – одна была в строительных лесах, шатры пристроек, желтые окна в темных решетках, купола, теряющиеся в снежной мгле. Даже ее скромных познаний хватало, чтобы понять: церковь очень старая, не позже семнадцатого века…
Опыта общения с попами у Анюты не было. Она родилась в атеистической семье, в Бога верила лет с десяти. При этом была некрещеная.
Как и многих людей, ее отпугивали агрессивные бабки, толпящиеся в каждой церкви и ведущие себя так, словно любой новичок им ненавистен. Отпугивало собственное незнание, куда там и что ставить, не нравились равнодушные лица священников, а также разная информация о прошлом церковных иерархов.
Разумеется, она понимала, что приход сюда больше нужен ей, чем Церкви, но первый шаг был настолько труден и неприятен, что ей было проще называть себя протестанткой и говорить, что ни в каком посреднике для разговора с Богом она, Анюта, не нуждается.
Но теперь войти все-таки пришлось…
В церкви было уже темно и тихо. В уголке разговаривали две нестарые женщины, какой-то мужчина в телогрейке отчаянно кланялся иконе, потом становился на колени, потом снова вставал и снова кланялся. Монашка в киоске, торгующем свечами и иконками, неодобрительно смотрела на него. К монашке подошла девочка в белом платке, они тихонько о чем-то заговорили. Анюта огляделась.
Церковь внутри оказалась низенькой и очень тесной. Темные своды, фрески на которых были почти не различимы, душно нависали над головой. Из-за колонны глянул на Анюту печальный глаз какого-то святого. Все казалось старым, даже древним. Что тут мог расписывать погибший художник, было не понятно. Она почему-то ожидала сияющей позолоты, лазури, веселой весенней живописи – таким представлялся ей и сам убитый Ледовских, но теперь поняла, что если он что-то и расписывал, то, во всяком случае, не нарушил мрачного настроя церкви, помнившей еще Ивана Грозного.