Кто убил Паломино Молеро?
Шрифт:
– Вы очень любите дона Матиаса, да?
– Да ведь я с ним двадцать пять лет прожила, – улыбнулась донья Адриана. – Самой не верится. Я за него вышла совсем еще девчонкой, на шестнадцатом году. Поначалу боялась его: больно уж здоров. Однако он ходил за мной по пятам, я и уступила. Родители мои были против, говорили: зачем тебе за него, он тебя старше намного, и брак ваш – ненадолго. Ну, как видишь, Литума, они ошиблись. Живем до сих пор, всякое, конечно, бывало, но живем не хуже людей. А чего это ты вдруг спросил, люблю ли я Матиаса?
– Да мне уж теперь совестно признаваться, зачем я сюда пришел.
Нога доньи Адрианы, взрывавшая песок, замерла в миллиметре от сапог Литумы.
– Не темни, Литума. Что ты загадками заговорил?
– Лейтенант послал меня узнать, вышел
Стало тихо. Только шипели, бессильно распластываясь на песке, волны. Потом донья Адриана засмеялась – негромко и чуть сдавленно, словно не хотела, чтобы он слышал. Засмеялся и полицейский. Так они сидели рядом и хохотали все громче и веселей, заражая друг друга.
– Очень нехорошо с вашей стороны, донья Адриана, смеяться над тем, что человека так разбирает.
– Он сейчас скребется в двери, постукивает в окошко и жалобно просит, чтоб его впустили, – еле выговорила та. – Сулит мне золотые горы. Ой, не могу! Ха-ха-ха! А там нету никого! Ха-ха-ха!
Еще посмеялись немного, потом замолчали, и Литума заметил, что палец хозяйки снова принялся упорно и настойчиво ковырять песок. Вдалеке, возвещая конец ночной смены, взвыл гудок сахарного завода, работали там круглосуточно. Загрохотали и грузовики по шоссе.
– Ей-богу, донья Адриана, вы ведь моего лейтенанта с ума свели. Послушали бы, как он о вас отзывается. Как говорит и что говорит. На других женщин не смотрит. Королева, говорит, королева Талары.
Польщенная донья Адриана снова рассмеялась.
– Любит твой лейтенант руки распускать, когда-нибудь он у меня схлопочет за свои вольности, – в голосе ее не было никакого осуждения. – С ума, говоришь, свела? Не верь, Литума. Это ему вожжа под хвост попала: вбил себе в голову, что должен покорить меня, да не тут-то было. Вот его и заело. Неужели ж я поверю, что он влюбился в женщину, которая ему в матери годится? Не такая я дура. Это просто-напросто каприз, прихоть. Получи он, чего домогается, всю любовь как рукой снимет.
– Так, может, вы, донья Адриана, приголубите его разочек?
– Ни разочек, ни полразочка, Литума, – напустив на себя оскорбленный вид, ответила хозяйка, однако Литума понял, что это притворство. – Я, знаешь ли, не из этих. Кроме законного мужа, на меня никто прав не имеет.
– Ну так вы лейтенанта погубите, донья Адриана. Я в жизни еще не видел, чтобы кто-нибудь по ком-нибудь так сох. Он ведь даже во сне вас видит и с вами разговаривает.
– Что же он говорит?
– Не могу повторить, донья Адриана. Неудобно.
Она снова захохотала. Потом поднялась и пошла, по-прежнему держа скрещенные руки на груди. Литума поплелся следом.
– Хорошо, что я тебя встретила, – сказала она. – Ты меня развеселил, я и позабыла про свою докуку.
– И я рад, донья Адриана, – отвечал полицейский. – Я вот поговорил с вами и хоть на пять минут отделался от Паломино, а то он так и стоял у меня перед глазами. Каждую ночь кошмары снятся. Может, хоть сегодня этого не будет.
У дверей харчевни он распрощался с доньей Адрианой и зашагал в участок. Там они с лейтенантом и жили: лейтенант в просторной комнате, примыкавшей к служебному помещению, а Литума – в каком-то чуланчике. Все остальные полицейские были люди семейные и жили своим домом. По дороге Литума воображал, как лейтенант скребется в окно харчевни и шепчет страстные признания. Вот уж точно – бросает слова на ветер.
У входа Литума заметил листок бумаги, свернутый в трубочку и засунутый за дверную ручку с таким расчетом, чтобы он сразу бросился в глаза. Литума осторожно развернул его и, войдя в кабинет: два стола, на стене – щит с изображением перуанского герба, в углу – национальный флаг, в другом – плевательница, – включил свет. Письмо было написано синими чернилами, аккуратным, изящным почерком человека, привычного к перу и бумаге:
«Те, кто убил Паломино Молеро, выманили его из дома доньи Лупе в Амотапе. Допросите ее. Она вам поможет». Анонимки – насчет
V
– Вот это названьице! – сказал лейтенант Сильва. – Неужели и впрямь оно происходит из этой истории про священника и его служанку? Вы, донья Лупе, какого мнения на сей счет?
Амотапе лежит в полусотне километров к югу от Талары среди раскаленных дюн и обжигающей гальки. Вокруг пересохшие от зноя заросли кустарника, рощицы рожковых деревьев, один-два эвкалипта – бледно-зеленые пятна их листвы оживляют серое однообразие пейзажа. Деревья приноровились впитывать из воздуха капли влаги, и потому стволы их так скручены и скорчены, что издалека кажутся какими-то ведьмами, растопырившими костлявые руки. В блаженной прохладе под сенью их крон всегда пасутся тощие козы, обгладывая потрескивающие стручки; сидит пастушок или пастушка с дочерна загорелым лицом и живыми проворными глазками.
– Так как вы полагаете, донья Лупе, история про священника и служанку – это правда? – повторил лейтенант.
Деревня – беспорядочное нагромождение глинобитных, крытых тростником домиков с крошечными загонами для скота; вокруг площади с фонтаном, клумбой и памятником учителю Боливара – Симону Родригесу, окончившему свои дни в этом захолустье, – стоят несколько домов почище. Жители Амотапе, люди бедные и пропыленные, живут тем, что разводят коз, торгуют хлопком, привечают водителей грузовиков и пассажиров автобуса Талара – Сульяна, которые делают здесь остановку, чтобы хлопнуть стаканчик виноградной водки и закусить. Название свое городок получил, как гласит местная легенда, еще в колониальные времена и вот каким образом: некогда там жил чрезвычайно скаредный священник, который терпеть не мог кормить гостей. Служанка его, потакавшая этой слабости, увидев, что кто-нибудь приближается к их дому, кричала: «Амотапе, Амотапе!» [2]
2
По-испански Амотапе (Amo, tape) – хозяин, прячьте.
– Кто его знает, – пробормотала наконец женщина. – Может, правда, а может, и брехня.
Она была так худа, кто кости, казалось, вот-вот прорвут оливковую, пергаментно-сухую кожу. На полицейских она глядела недоверчиво. «Еще недоверчивей, чем на нас обычно смотрят люди», – подумал Литума. Женщина так и сверлила их глубоко запавшими, испуганными глазами и время от времени потирала руки, словно сильно зябла. Встречаясь с ними взглядом, она выдавливала улыбку – неискреннюю и кривую, больше похожую на гримасу. «Да ты, голубушка, перепугана насмерть, – подумал Литума. – Должно быть, тебе немало известно». Женщина подала им жареных бананов, салата и вина, а глядела все так же подозрительно и боязливо. «Когда же он начнет задавать ей вопросы?» – думал Литума, чувствуя, как от выпитого шумит в голове. Полдень, самое пекло. Кроме них с лейтенантом, в харчевне никого не было. В окне виднелась покосившаяся церковка святого Николая, героически сопротивлявшаяся натиску времени. А за нею, в нескольких сотнях метров, ползли по шоссе грузовики: одни – в Сульяну, другие – в Талару. Вот на таком грузовике, кузов которого был заставлен клетками с курами, приехали в Амотапе и лейтенант с Литумой. Все местные ребятишки с любопытством разглядывали полицейских, покуда те брели через поселок. Над крышами нескольких домиков полоскались на ветру белые полотнища. Лейтенант спросил, в каком из них помещается закусочная доньи Лупе, и ребятишки, окружившие их, хором указали дорогу. Литума с облегчением вздохнул: слава богу, донья Лупе существует на самом деле, не зря, значит, тряслись они по жаре в кузове, пропахшем птичьим пометом, поминутно отплевываясь от перьев, лезших в глаза и уши, полуоглохли от неумолчного кудахтанья своих спутниц, одурели от солнцепека. А потом еще возвращаться в Талару – снова плестись к шоссе и голосовать на обочине, пока какой-нибудь водитель не сжалится и не подвезет.