Кто услышит коноплянку?
Шрифт:
– Вы что-то сказали?
– спросил ее таксист.
– Нет, служивый, я это про себя. Про себя, глупую. И уже мысленно: "Размечталась: только икону взять. Возьмешь - и загремишь лет на десять. Что же делать? Ждать - икона уйти может или Воронова ее к себе в галерею перетащит. Отказаться от плана - не в моем это характере. Хороша икона, чудо как хороша. Я себе на оставшуюся жизнь заработаю. Что же делать? Тогда мочить Воронову придется. И домработницу впридачу. А раз так Морозовы здесь не нужны. Эти на мокрое дело не пойдут. Кузьмич - вот кто ей нужен. Кузьмич с ребятами все дело и обстряпает как надо. Только бы на свободе мужик был". Юля повеселела. Решение пришло - это главное, а в удачу свою она верила так же твердо, как в то, что сегодня заслужила хорошего пива.
–
– Я передумала. Не надо мне дальше. Тормози вот здесь.
– Хороша деваха, - только и смог произнести самоотверженный труженик шахматных клеток, глядя, как его недавняя пассажирка, словно королева, гордо входила под своды пивного погребка.
Глава пятнадцатая
Разные женщины играли в жизни Киреева разную роль. Мать он похоронил десять лет назад. От нее, кроме нескольких черно-белых фотографий, остался маленький домик на окраине Старгорода. Дом стоял пустой, с заколоченными ставнями. Изредка приезжала посмотреть на дом сестра Киреева Евгения. Благо, от Новоюрьевска до Старгорода было рукой подать - не более пяти километров. Чуть дальше от Старгорода находилась Тула. Там работала в школе Ольга Петровна Шаргородская. Когдато они учились в одном институте, но на разных факультетах. Познакомились в студенческом спортивном лагере. Киреев знал, что Ольга любит его, да и его чувства больше, чем просто дружба. Однако... Молодой Киреев почему-то твердо верил в некую огромную неземную любовь, которую он обязательно встретит на своем пути. А Ольга всегда была рядом. Симпатичная, но не красавица из мечты. К тому же Ольга ростом была чуть повыше Михаила, что его смущало. Он ужасно комплексовал по этому поводу.
После окончания института они разбежались. Точнее, довольно-таки малодушно сбежал Киреев, отделавшись прощальной запиской вместо очной встречи. Потом у него было множество романов, более или менее значимых, однако на принцесс его избранницы не тянули. А однажды на тульском вокзале он увидел Ольгу. За руку ее держал мальчик лет трех. Киреев посмотрел в глаза Ольги и понял, что любит ее. И сияющие глаза Ольги говорили, что он не был забыт. Они вновь стали встречаться. Все шло к свадьбе, но... Киреев опять смалодушничал. Началось с вопроса матери: "Миша, а зачем тебе чужой ребенок? Посмотри, сколько вокруг девчат..." Угрызения совести Киреев заливал несколько лет, пока однажды не выдержало сердце. В тот момент он как раз гостил у друзей в Москве. Галина работала медсестрой в той больнице, куда положили Киреева. Его поразила та забота, с которой девушка выхаживала его. Понравилась милая смешливость и то, с каким восторгом она слушала его. И, выписываясь из больницы, он вдруг неожиданно предложил Галине руку и сердце. Девушка согласилась. Так Киреев стал москвичом. Где-то года через три погас восторг в глазах жены, еще несколько лет прожили они как-то спокойно и буднично. С детьми что-то не получалось. Киреев пару-тройку раз погуливал на стороне, но делал это осторожно. Галино же увлечение было бурным, шумным и ярким. Михаил Прокофьевич долго ничего не замечал. Ночных смен, правда, в больнице больше стало, да брюзжать по поводу их безденежья Галина почему-то прекратила. А однажды она произнесла всего три слова: "Я ухожу. Прощай". Сказать, что это был удар для него, - значит не сказать ничего. Почти полгода он боролся за Галину, но чем сильнее боролся, тем дальше она отдалялась от него. Болезнь заставила Киреева на многое и на многих взглянуть по-другому. В том числе и на Галину. Он понял ее. А поняв, простил. Простив, решил уйти из ее жизни, благо, кроме нескольких вещей, таких как шкаф или стенка, их ничего не связывало. Было, правда, девять лет совместной жизни. И много хорошего, не только плохого. Вот почему Киреев написал Галине письмо, в котором сообщил, что согласен на развод.
Смешно сказать, но и киреевское отношение к женщинам после начала болезни хорошо вписывалось в его теорию парадоксов. Когда он перестал относиться к женщинам как к объекту, который надо завоевывать, Киреев почувствовал, что внимание к нему со стороны представительниц прекрасного пола увеличилось.
– Могу я стесняться?
– Не можете, я врач.
– Для меня - нет.
– Почему же, скажите на милость?
– Вы в хосписе работаете, а мне к вам еще рано. Я себя обслужить еще могу. Так что не ваш я. Но Наталья была, в отличие от Киреева, настроена серьезно.
– Михаил Прокофьевич, мне все это не нравится.
– Что именно?
– Все. И состояние ваше, и как вы к своему здоровью относитесь.
– А какая разница, как я к нему отношусь? Как оно ко мне относится - вот вопрос.
– Большая. Надо бороться за себя, понимаете?
– Понимаю.
– Если бы понимали. Пора уже определиться: либо на операцию ложиться, либо терапевтически лечиться. На других посмотришь - и болиголов пьют, и масло с водкой.
– Вы же мне сами сказали, что не помогает.
– Вам не кажется, что это удар ниже пояса?
– Я не хочу вас обидеть. Скажу больше: я сейчас усиленно лечусь. Наталья Михайловна пристально посмотрела на него. Киреев улыбался.
– Смеетесь?
– Отнюдь. Я душу лечу, а это главное. И в этом лечении вы мне очень сильно помогаете.
– Я?
– Вы. Благодаря вам и Лизе Бобровой я понял, что у меня сначала раком заболела душа. Надо прежде ее вылечить.
Он теперь не улыбался. Наталья смутилась:
– Ну, Лиза - это понятно. А я здесь при чем?
– Сказал бы, да, боюсь, льстецом назовете. Теперь уже улыбалась она:
– Не назову. А доброе слово - помните, в одном фильме это говорили - и кошке приятно. А я Котеночкина.
– Помню. Скажите, а вас Котей не звали?
– Нет, к сожалению, это же мужа фамилия. У меня девичья знаете какая была? Нет, не скажу, обсмеете.
– Клянусь, даже не улыбнусь.
– Мышкина.
Киреев рассмеялся. Наталья сделала вид, что обиделась:
– А клялись.
– Простите. Но - правда смешно... А можно я вас Котей называть буду?
– Я подумаю. А как вас звали в детстве?
– Конечно, Кира.
– Почему - конечно?
– А мода такая была. Бралась фамилия - ее уменьшительный вариант и становился прозвищем. У нас в классе Зиновьев был Зиной, Зотов - Зотиком.
– А меня бы Мышкой звали?
– Точно.
– Но вы мне что-то сказать хотели.
– Разве?
– Не хитрите.
– Сейчас скажу. Только у меня сначала вопрос к вам будет. Серьезный очень.
– Слушаю.
– Вы верите в дружбу мужчины и женщины? Чтоб она чистая была. Без мыслей задних.
– Каких?
– Или передних. Вот Лев Толстой считал, что трудно мужчине подружиться с женщиной...
– Вы имеете в виду секс?
– Вот спасибо! Я все рядом и около. Да, имею в виду именно это. Вот представьте: гуляю, например, я с женщиной. О поэзии говорим, друг друга выслушиваем. И никаких поцелуев. Только дружба. Это возможно?
– Не знаю.
– Вот видите, и вы не знаете, - Киреев подчеркнуто глубоко вздохнул.
– Я правда не знаю. Женщина может и впрямь чего-то большего от мужчины ждать, но это от многих нюансов зависит. А вот то, что женщина настоящим другом может быть, - я не сомневаюсь. Надеюсь, для вас я стану таким другом.
– Я все понимаю. Секс и я - это же анекдот.
– А зачем вы этот разговор завели?
– Не знаю. Я раньше об интимной стороне жизни чересчур много думал, сейчас перестал, - Киреев вновь улыбался.
– Это плохой признак?