Кто я для себя
Шрифт:
Обменялись номерами телефонов.
Он позвонил уже на следующее утро. В то время дня, когда я, как обычно, преисполнен отчаяния. Такого необоснованного, субботнего. Самого тяжелого, потому что невозможно узнать его причины, если только это не сама жизнь. На рассвете мысль плотнее всего, чувствуешь и бессмысленность, и стыд, и пустоту, и просто излишнее присутствие самого себя. Только утром во мне еще есть какие-то фразы, днем они растворяются и бледнеют. После этого я нахожу какое- нибудь занятие, что-то, что съедает время. Я пишу. Работа, по себе знаю, уменьшает отчаяние, и тогда мы погружаемся в самозабвение. «А рабочий человек не может остановиться», как, конечно, сказала
Я поднял трубку после третьего звонка.
— Да!
— Я тебя разбудил? Доброе утро, это Петар.
— Нет, Петар, не разбудил. Я рано встаю, сколько соберу из накопившегося за ночь, столько у меня и есть… Со дна соскребаю.
— Ха, это ты хорошо сказал, это с возрастом происходит. Знаешь, зачем я тебе звоню?
— Говори.
— Мы словно накликали мою суженую. Объявилась вчера вечером, без предупреждения, словно черная птица. Постриглась в монахини. Поцеловала детей, мы немного поговорили. А потом в разговоре, так вышло, к слову пришлось, я ей рассказал, что днем встретил кое-кого, кого давно не видел. Назвал тебя. Знаешь, я добавил, что ты мой школьный друг, что мы встретились случайно, сто лет спустя, ох, как люди меняются, но мы все же друг друга узнали, а после этих слов она побледнела. Я спросил, что с ней. Сказала, что читает твои книги.
— Неужели! Прямо в сердце.
— Да, да. А я вообще не знал, что ты писатель. Инженерный склад ума, я как-то никогда особо не читал. Кроме как по работе. Книги для меня что-то лишнее. А она, видишь, вот как. Говорит, что хотела бы с тобой познакомиться, ты ей помог, этими своими книгами, так она сказала, когда ей было тяжело.
Отчаяние не проходит. Отчаяние как самый плотный эгоизм, внутренняя тьма во тьме. Девятая комната, с семью замками. Это первое, что мне пришло в голову в то утро.
— Знаешь, она завтра уезжает. Переночевала здесь, при новой церкви; она бы хотела с тобой увидеться. Если ты сможешь, я был бы признателен. Понимаешь?
— Хорошо, я приду. Только скажи, куда и когда.
— Сегодня, около полудня. Иди туда и спроси сестру Ангелину…
Я пошел. Рядом с Кварталом 21 несколько лет назад построили церковь. На том месте, где когда-то мальчишкой я слонялся по зарослям и ловил в лужах рыбу. А сейчас люди, потомки безбожников, здесь собираются на богослужение…
Я спросил сестру Ангелину. Когда она вышла в церковный двор, я узнал ее издалека, — я сидел на лавочке под липой. Очень перспективный молодой теоретик, я знал ее по телепередачам и публичным выступлениям, мне кажется, даже читал две-три ее работы в журналах.
Когда она подошла, я встал поздороваться.
— Здравствуйте, Анна..
— Ангелина. Здравствуйте, Бог вам в помощь. Теперь я Ангелина.
— Рад вас видеть.
— И я рада. Я хотела с вами познакомиться. Удивилась, когда Петар рассказал, что вы знакомы и что вчера встретились. Теперь, приняв все три обета и уходя служить, я просто хотела вас поблагодарить. Не нужно спрашивать, почему, я сама скажу, что вы помогли мне узнать себя. И ничего более. Все последующие решения по милости Божьей мои и только мои.
— Я вас все равно спрошу, зачем вы это делаете. В расцвете лет, оставляете своих детей на попечение старого человека.
— Это промысел Божий. Я чувствую, что должна так поступить, и что Господь поддержит меня в этой решимости. Я дала себе обещание.
— Я не спорю. Просто говорю, что у каждого чувства есть причина.
— Конечно. Я себе это объяснила. Все, чем я занималась, все, чему себя посвящала, всегда целиком, все понятия, все люди, да и предметы, — утратили свою суть. Мир вокруг меня превратился в туман и дым, исчез, потерял свои границы. Я отчаялась. Я перестала верить словам и сказала себе: «Теперь ты будешь молчать, больше сказать нечего. Молись безгласно». Сомнение было так сильно, что я задумалась о петле. Не то нормальное сомнение в том, что я испытываю в своей профессии, и которое свойственно любому разумному существу. Нет, не такое, а глубокое, черное, уничтожающее все, с чем сталкиваешься. Все, с чем соприкасаешься. И тогда я поняла. Или думаю, что поняла. Мне нужно безмолвие, чтобы как-то выдерживать жизнь, ее стихию. Вы знаете, без подлинности веры нет жизни…
— Вы имеете в виду истину?
— Нет, я имею в виду подлинность. Это разные вещи.
— Как так?
— Все просто. Истина хочет быть правдивой для всех, и именно поэтому однажды она превращается в агрессию, в насилие, в исключительность.
— А, вот как… Понимаю.
— А подлинность — это личная истина. Глубинное убеждение.
— И принадлежит только тому, кто несет ее в себе.
— Не обязательно, может и другому. Но без меня — не может. Не существует. И чтобы пройти этот путь, нужна вера. А вера требует какого-то учения, формы, обряда. И она безусловна. Верую, и точка.
— Для этого нужна была смелость.
— Что вы имеете в виду?
— Изменить жизнь. Уйти. Забыть о многом.
— Так и я думала, до тех пор, пока в молитве мне не открылось, что смелость была лишь оправданием страха. Нет, нет, бояться надо, конечно, надо, но не мирских вещей и решений. На самом деле, теперь я знаю, что боялась только неуверенности и пустоты, страсть и любовь ни при чем, любовь — это прощенная страсть, ее преодоление.
«Я напишу об этом рассказ, — подумал я. — Рассказ о том, что происходит в Квартале 21».
Она встала.
— Извините, — сказала она на прощание. — Я хотела все это кому-то сказать, но не исповедаться, а закрыть книгу.
Мы пожали друг другу руки. Я задержал ее ладонь в своей на секунду-другую дольше, чем это принято. Какое-то смирение, если это подходящее слово, исходило от этого прикосновения.
Она вошла в церковь. А я развернулся и покинул Квартал 21. Думая, что в этот раз навсегда.
Не бывает навсегда. На следующий день я прочитал в газете, что инженер Петар М., из моего старого района, повесился. У него остались близнецы… Сообщалось, что о них позаботятся органы опеки.
(…)
После похорон я отправился на долгую прогулку по набережной, смотрел на дома и на молодых матерей, как они катают в колясках своих малышей. На Устье развернулся и пошел обратно. Поздний послеполуденный свет падал на панельные высотки Квартала 21. Шаг за шагом, думая о том, что рассказы не нужно выдумывать, ведь их сочиняет сама жизнь, я поднялся на свой этаж, отпер дверь и вошел в квартиру. Застоявшийся воздух требовал покаяния. Я начал бредить, и мне требовалось звездное небо, и лодка, из которой я бы в него всматривался, мне нужна была мантра, плач первенца, шерстяное рядно… хотя бы какой-нибудь гортанный звук. Ничего. Ладно, думал я, как написано, так и будет, остаться в одиночестве — это не плохой выбор (тогда обет не нужен), только иногда, именно в тот момент, оно может быть надсадным, непреодолимым. Я открыл окно и, давясь от злости на самого себя и на все небесные тела, захотел закричать в еще бледную раннюю ночь, Дунаю. В глухую и безразличную тьму, укрывшую зримый мир.