Кто закажет реквием
Шрифт:
* * *
Понедельник, 13 сентября.
Южнороссийск.
Поляков уже засыпал, когда раздалось курлыканье телефона. Протянув руку, Поляков нащупал трубку, подтянул ее к уху.
— Здравствуй, Володя, — пророкотал сочный мужской голос. — Спишь уже?
— Собираюсь, — ответил Поляков, сразу узнав говорившего. — Здравствуй, Владимир Филимонович. У нас все в порядке. Тебе подарочек показывали уже?
—
— Понимаю, я рад, что это так.
— А вот зря ты радуешься. Тот, кто этот подарок для нас с тобой готовил, твой бывший подчиненный, он оказался слишком умным и осведомленным. Просто удивительно осведомленным для Южнороссийска. Надо бы его как следует отблагодарить. Зря ты не позвонил Ивану Васильевичу выразить ему самую горячую признательность, — собеседник коротко хохотнул, но смешок этот происходил явно не из-за веселья или удовлетворения говорившего создавшейся ситуацией.
— Ну, мы сами тут благодарность выражаем, — ответил Поляков и понял, что сон, которому он хотел уж было отдаться со всем удовольствием гедониста, пропал окончательно.
— Но ему-то, твоему подчиненному бывшему, выразили? Разберитесь срочно, — голос Владимира Филимоновича звучал так, словно он сидел сейчас в торце длинного стола и строго выговаривал одному из подчиненных.
— Разберемся, уже разбираемся, — поспешно заверил его Поляков. — У нас все на подходе, как говорится.
— А у тебя все получится? Помощь не нужна?
— Нет-нет, что ты. У тебя и других забот выше горла. Должны же и мы здесь, в провинции, что-то делать.
— Ну, смотри. Желательно, конечно, со всем этим поскорее разобраться. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — ответил Поляков, понимая, что у могущественного собеседника ночь не будет спокойной.
Он тут же включил лампу на прикроватном столике и набрал номер на кнопочках, размещенных на трубке-аппарате.
— Привет, Брус, — коротко бросил Поляков, едва услышав голос, который запоминался сразу — молодой, с металлическими нотками и в то же время какой-то подлаивающий. — Нами недовольны, Брус. Да и у меня, честно говоря, ваша работа восторга не вызывает.
— Неужели?
— А ты сам подумай — из трех намечаемых целей ты достал только одну. А уж последнюю упустил — там вообще не фиг делать было.
— Ну, про последнюю сначала речи вроде бы и не было — так, одни понты.
— Ладно, хер с ним, с последним. Надо срочно найти второго. Работа аккордно-премиальная, понял?
— Как же не понять. Мы его уже ищем.
— Все, отбой.
Поляков бросил трубку, поднялся из постели, накинул на плечи халат, закурил, щелкнув серебряной зажигалкой.
Недооценил он Горецкого. Не думал, что из него такой серьезный враг получится. Ему всегда казалось, что Горецкий из тех, кто рожден работать на других — пусть и за очень приличную плату, но быть в обслуге. А он, оказывается, может бросить вызов.
* * *
Славка Брусов родился аккурат той самой осенью, когда в далеком-далеком Мехико американец Боб Бимон прыгнул в длину на восемь девяносто. Обитателям того района, где жили родители Брусова,
Район, где родился Брусов, размещался на окраине. Такие районы обычно называют Собачевками, Нахаловками, Грабежихами — особо широко фантазия простого люда не распространяется. Этот район Южнороссийска назывался Хапстроем, то есть, словосочетание образовалось из двух глаголов: «хапать» и «строить».
В следующем году американцы опять отличились: трое из них побывали на Луне. Двое даже по поверхности потопали, а третий повисел в аппарате чуть повыше. Южнороссийск ответил Америке, в частности, тем, что снес Хапстрой на своей территории. Родители Вячеслава Брусова с годовалым младенцем переехали в двухкомнатную квартиру в другой район, нравы и обычаи которого не очень-то отличались от привычек и этики Хапстроя. Это позже, когда зарежут почти всех «священных коров», осмелевшие журналисты прилепят подобным районам несмываемое, как чернильное клеймо номерка из вытрезвителя, определение «гетто». А тогда никто и помыслить не мог, что микрорайон Южный, входящий в состав района с городским названием Советский, может по мерзопакостности сравниться с каким-нибудь их Южным Бронксом или Гарлемом.
Вячеслав Брусов родился в такой стране, в таком городе, таком районе и такой семье, что, по всем раскладкам, не мог мечтать вырваться из круга аутсайдеров. Для школьных учителей он явился не просто неизбежным злом, он был квинтэссенцией зла. Циничный хулиган, второгодник, притеснитель младших учеников и своих сверстников, куривший с третьего класса и употреблявший спиртные напитки более или менее регулярно с пятого, Брусов абсолютно вписывался в категорию подростков, о которых говорят, что по ним тюрьма плачет. Тюрьма никуда не делась, в шестнадцать Славка Брусов сел.
Дело-то, в общем, обычное — вместе со старшими избил и ограбил мужика. Эти подвыпившие мужики словно для того и существуют, чтобы им били морду, ломали ребра, отнимали получку, снимали одежду и часы.
В то время Славка уже имел «кликуху». Его звали Брусом. Вообще-то кличка подходила к его внешности. Славку можно было бы назвать Оглоблей, Дрыном, Бревном, но опять-таки фантазия приблатненных отличается просто патологической приземленностью и рождает клички, либо прямо восходящие к имени и фамилии, либо отмечающие уж слишком бросающийся в глаза недостаток (сколько существует Косых), либо смахивающие на слова из «фени» — типа Дыда, Хока, Тасана и т. п.
А Славка, значит, был Брусом. Рослый, крупнокостный, с красноватым, словно при повышенной температуре, лицом, он производил впечатление малого туповатого, но в принципе незаурядного, из которого при определенной раскладке мог получиться какой-нибудь Васька Буслай.
В судье и народных заседателях, очевидно, жива была генная память народа, слагающего песни о гнуснейших и кровожаднейших бандитах Разине и Пугачеве. Поэтому они дали Вячеславу Брусову удивительно малый срок — полтора года лишения свободы.