Кубок Брэдбери-2022
Шрифт:
Теперь в доме Симки будут гореть лишь электрические лампы, а все остальное у нее, конечно, будет: на кухонном столе – коробочка с шишками, а рядом – желтоперый Симкин успех, склевавший с горя весь хлеб до крошки.
Анна Круглова
Вечно ускользающий сентябрь
– Деда… Дед?
Он сидит в инвалидном кресле у самого окна, улыбается и щурится на августовское солнце. В его сухой, узловатой руке массивный стакан ловит гранёным боком ускользающие лучи. Как любит говорить дед, его стакан всегда почти полон – и
– Деда… Расскажи сказку.
– Ты опять прокрался на мой чердак мимо нянек и вечно заплаканной матери? Ох и попадёт же тебе, маленький негодник! Не боишься?
– Не-а. Меня позавчера уже наказали.
– Ремнём?
– Не. Отец говорит, что это пережитки прошлого. Таблеток дали.
– Много?
– Штук пять. Горькие. Я хотел конфет, но не разрешили.
– Да уж, какие конфеты… И что потом было?
– Шторы задёрнули. И спать сказали идти. Днём. Ещё до заката.
– Ну… – дед прихлёбывает из стакана и морщится, – и ты заснул?
– Не-а. Я выплюнул таблетки и спрятал их в цветочном горшке. А потом всю ночь думал о тех книжках, что у тебя в шкафу. В них много хороших историй. Научишь меня понимать эти значки? Я хочу рассказывать твои истории своим друзьям. У них ведь нет таких книжек. И тебя у них нет. Вот они и не улыбаются никогда.
– А ты улыбаешься, Адам?
Я киваю, и лицо моё растягивается, принимает ту странную форму, за которую меня частенько наказывают горькими таблетками. Внутри теплеет, и августовский свет, струящийся в чердачное окно, кажется волшебным, неповторимым, обещающим чудо, готовое вот-вот ворваться в приближающийся сентябрь…
В этом паршивом мире всё не так, как надо. Унылый сезон дождей сменяется изматывающей жарой – и твоя майка вечно липнет к телу – то от непогоды, то от пота. И только первая неделя сентября кажется всегда украденной из рая – короткая, тёплая, сияющая необъяснимым золотым светом – неуловимая, неповторимая частичка беспричинного счастья. Мне бы хотелось, чтобы она длилась вечно – может, тогда люди успели бы понять, что в жизни есть место не только печали. А пока они не поняли, я в одиночку наслаждаюсь украденными у неба деньками. Брожу по городу, заглядываю в окна, всматриваюсь в лица прохожих: вдруг кто-то ещё кроме меня пытается рассмотреть в удивительном свете, струящемся из разлома между летом и осенью, те же знаки и обещания счастья, что и я…
Как принято считать в приличном обществе, всё в нашей бренной жизни создано лишь для того, чтобы по достоинству оценить смерть. К ней готовятся с самого детства. Учатся ждать конца, безропотно переносить всё, что ему предшествует. Уныние, печаль, бессилие, усталость, чувство вины и разочарование культивируются, словно редкие сорта роз. Прививаются на хрупкие души. Прорастают в сердцах и дают семена. Припухшие веки, глубокие складки на лбу и у рта, безучастный взгляд – вот те качества, которыми добропорядочный гражданин смело может гордиться. И готовиться к смерти – почётному завершению земного пути…
– Деда! Дед! Открой, пожалуйста!
Дверь на чердак не поддаётся. Она забита наглухо новыми, пахнущими лесом досками. За ними тишина, и я точно знаю, что деда там нет, но продолжаю изо всех сил тарабанить в запертый разлом между летом и осенью, в дверь ускользнувшего внезапно сентября, во вчерашний день, в безвозвратно утраченное счастье…
– Ты что здесь делаешь, Адам? Тебя разве не предупреждали, что подниматься на чердак опасно? Лестница в аварийном состоянии. Как и ты сам. Возьми себя в руки. Быстро, пока отец не увидел. Устроил здесь истерику. Не стыдно?
Мать стоит надо мной, скрестив руки. В своём неизменном чёрном платье. С тугим пучком волос на затылке. От неё пахнет лавандовой солью, спасающей от головной боли, и холодным чаем с мятой. Красноватые веки, припухшие от слёз и бессонницы, устало прячут равнодушный взгляд.
– Ну? Что ты тут забыл? Отвечай.
Я долго не решаюсь спросить, потому что, кажется, знаю ответ. Но потом вдруг выдыхаю, боясь запнуться:
– Где дедушка? Почему вы не сказали, что он умер?
Она долго смотрит на меня с недоверием, силясь, наверное, понять, каким образом я пытаюсь избежать наказания, используя глупейшую, на её взгляд, ложь.
– Какой дедушка? Твой отец сирота. А мой умер задолго до твоего рождения. И с чего бы твоему дедушке жить на заколоченном чердаке? Немедленно спускайся вниз. Сегодня ты будешь наказан.
Я задыхаюсь от собственного бессилия и обиды. От несправедливости предстоящего наказания. От боли утраты. От невозможности попрощаться с тем, кого любил больше всех на свете. Отчаяние удушающей волной накатывает на меня снова и снова – и, чтобы не захлебнуться, я бросаюсь с кулаками на мать и изо всех сил колочу её по каменным бёдрам:
– Врёшь ты! Врёшь ты всё! Дедушка жил здесь ещё вчера! Он смотрел в окно и рассказывал истории. Вы его убили, а потом сделали вид, что его и не было вовсе! Но он был. И я всем об этом расскажу!
Мать так и стоит, не сдвинувшись с места. Мне хочется, чтобы она расплакалась. Или обняла меня. Или солгала. Чтобы сказала, что дедушка уехал, но обязательно вернётся. В сентябре – вечно ускользающем месяце счастья. Но она лишь вздыхает и холодно отстраняет меня:
– Как же я устала, – еле слышно произносит мать. – У меня не осталось сил на твои фантазии. Завтра же отец отведёт тебя к доктору. Ты болен, Адам. Ты очень-очень болен…
Живые цветы выращивают в закрытых оранжереях и дарят только по одному поводу – по поводу кончины. На клумбах, на окнах, в тихих гостиных собирают пыль унылые шёлковые бутоны. Искусственные кустарники и деревья шумят и блекнут под дождём, выгорают на солнце. Ржавые кошки-роботы ходят по кругу и монотонно мурлычут. Их не продают в магазинах уже лет пять: считается, покупка электронного питомца – необоснованный и непростительный повод для радости, а радость, сами понимаете, ни к чему в приличном обществе, боготворящем депрессию как главный принцип равновесия и невозможности войны. А дед, бывало, рассказывал, какие кошки у него были – настоящие, тёплые на ощупь. У них глаза светились ночью зелёным, и они забирались на кровать, поближе к тому, кого любили, и мурлыкали. Совсем не так, как роботы – иначе, из нутра, из самого своего маленького живого сердца мурлыкали. И прогоняли страшные сны. И непонятную грусть. И одиночество прогоняли…