Кубок орла

Шильдкрет Константин Георгиевич

– С повелением?

– Наказал государь обрадовать тебя лаской. В Смоленск отправляет. Утресь же поедешь. Потому война у нас, и вместо тебе не Псалтирь читать монаху подобно, но ратное дето творить.

– Я воли батюшкиной не ослушник… Токмо чего я не видел в том Смоленске? Иль без меня мало людей?

– В Смоленске, в Минске да ещё в Борисове пала честь тебе провиант заготовить и рекрутов набрать.

Сказав это, Меншиков встал, церемонно поклонился и исчез.

Царевич бросился было за ним, но у самого порога решительно

остановился.

– Вот так оказия, Иисусе Христе, – обиженно забормотал он. – Куда же мне, хилому, рекрутов набирать?

Из соседнего терема вышел сухой и длинный обер-гофмейстер Алексея, Гизен.

– Ви звайль?

– Не, – замотал головой Алексей и тут же виновато потупился. – А может, и звал…

Гизен ухмыльнулся.

– Как рюсс говориль? Лёгкий помин? А?

– Пришла?! – бросился царевич к двери.

– Принцесс Трубецка пришель.

В терем впорхнула зазноба Алексея, княжна Трубецкая.

Два гнедых жеребца, запряжённых в лёгкие сани, во весь дух мчали Меншикова к Немецкой слободе. Спускалась студёная, глухая московская ночь. Улицы быстро пустели. Редкие прохожие, тревожно озираясь по сторонам и стремясь держаться подальше от заборов, торопились по домам. Порою доносились издалека пьяная песня, грязная ругань. Возница Александра Даниловича неистово стегал лошадей. Седок одной рукой крепко сжимал черенок сабли, а другой держал наизготове топор. В Москве так ездили все, кому была дорога жизнь. По ночам на всех углах подстерегала напасть. Москва разбивалась на два лагеря – нападавших и оборонявшихся. Повсюду шныряли разбойные. Голод делал их отчаянными и бесстрашными.

У самой слободы Меншиков легонько ткнул возницу в спину и на ходу легко выпрыгнул из саней.

Перед ним раскинулась ровная, как линейка, улица, освещённая ложившимся от окон мягким голубоватым светом. Слух уютно, по-домашнему ласкали колотушки ночных сторожей.

Не успел Александр Данилович сделать и двух шагов, как перед ним выросли занесённые снегом фигуры. Меншиков замахнулся было топором, но, уловив немецкий говор, тут же успокоился.

Признали его и сторожа.

– О, пожалюста, дорогой гость. Мы ошен вас просим, – приветствовали они его и почтительно расступились.

Топор полетел в сани. Возница переложил его к себе под сиденье и пустил коней шагом. Монс уже собиралась спать.

– Если не государь – не пускать! – крикливо распорядилась она, услышав стук в дверь, и на всякий случай, взяв с комода флакон, надушила подмышки и грудь.

В сенях зашумели. Кто-то крепко выругался. Анна Ивановна прислушалась, и её маленький ротик скривила злоба. Она узнала Меншикова по голосу.

– О, какой дур! – произнесла она с нарочитым гневом по-русски. – Не слюшай её, она всегда путайт. Такой глюпый дур.

Поздний приход непрошеного гостя заставил её насторожиться. Меншиков это сразу заметил по слишком уж подчёркнутой готовности хозяйки провести с ним «за бокаль вина хоть цели нош».

Разговор,

однако, долго не клеился. Немка была уверена, что гость заговорит о Петре, но Меншиков, к удивлению её, даже не заикался о государе.

Допив вторую бутылку подогретого красного вина, он поглядел на этикетку и приятно осклабился:

– Добрая марка! Прусская.

– О, ви заграниц научилься наш язык? – удивлённо сдвинула она подбритые золотистые брови.

– Куда уж нам! – смущённо отмахнулся Александр Данилович. (Он терпеть не мог, когда с ним говорили о грамоте, которая никак, несмотря на все его старания, не давалась ему.) – А только видывал я таковские бутылочки у посла прусского Кейзерлинга…

– У Кейзерлинг? – стараясь придать своему голосу целомудреннейшую невинность, переспросила Анна Ивановна.

Но от Меншикова не ускользнуло мимолётное беспокойство, отразившееся на лице немки. Он изысканно поклонился:

– У него… Отменная марка! Дозвольте ещё единую опрокинуть.

– Я ошен прошю. На здоров.

Подняв налитый бокал, гость прищёлкнул языком и вдруг рассмеялся:

– Был я, Анна Ивановна, у него давеча. И забавник же он! Так распотешил – любо-дорого! Виршу читал мне, да по-нашенски. Со смеху чуть не разорвало меня.

Александр Данилович отхлебнул из бокала и, кривляясь, прочитал:

Ви, старюшка мой любезни! Ви не может понимайт, Как приятно и польезно Рюмка водки выпивайт.

– Ха – ха – ха! – захлебнулся он смехом. – Вот так уважил!

Всё тело его содрогалось. Не смеялись только глаза. Они стали как будто глубже, темней, взгляд их пронизывал насквозь. Анне Ивановне сразу стало ясно, зачем пришёл к ней царёв любимец. «Узнали! – помертвела она. – Всё кончено. Он мне погибель принёс».

– Узнали, голубушка, – точно прочитав её мысли, подтвердил Меншиков. – Не обессудь, проведали добрые люди, как ты царя на посла променяла.

Бокал будто нечаянно вывалился из рук Меншикова и, стукнувшись о край стола, разбился; тёмным кровавым пятном расползлось по скатерти пролитое вино. Подвинувшись вместе со стулом вплотную к хозяйке, Александр Данилович спокойно, точно разговор шёл о настоящем пустяке, продолжал:

– Человек я русский, не хитрый, лукавства не ведаю и зла ни на кого не держу. Весь я тут.

– Чего ви желайт? – едва дыша, поднялась Монс.

– Присоветовать вам желаю осторожнее в аморы играть. Ишь, ведь даже жалость берёт, на чём поскользнулась. На ровнёхоньком месте… Кого сей вирше государь обучил? Не тебя ли одну? А откель посол её знает, коли опричь государя да тебя никому не может быть она ведома?