Кубрик: фривольные рассказы
Шрифт:
А на входе в зону режима радиационной безопасности у нас прямо к скалам был привинчен громадный плакат, на котором радостный матрос огромными руками судорожно сжимал автомат Калашникова. Надпись под ним гласила: «Бдительность– наше оружие!»– а внизу кто-то приписал: «Североморец! Не води ебалом!» – это, значит, для разъяснения. То есть чтоб с бдительностью все было понятно.
А когда мы стояли после очередной автономки на подъеме флага, то Саня всегда приставал к доктору:
– Док! А чего это у меня на правом яйце вчера такая нашлепка обнаружилась?
– Какая
– Откуда я знаю? Щупаю я вчера яйцо под одеялом, – говорит Саня, привлекая к разговору окружающих, – а там что-то такое сверху! Может, опухоль какая, думаю? А потом я решил, что если это опухоль и жить осталось полную чушь, то надо бы пойти к бабе. Встал и пошел к бабе, а наутро опять яйца щупаю!
– Ну и как? – забеспокоились остальные.
– А никак! Нет опухоли! Кончилась! – И сейчас же все стали прямо в строю проверять свои яйца на предмет отсутствия опухоли.
А доктор при этом смеялся, как ненормальный, после чего нам и дали выходной.
Первый за семнадцать месяцев.
Я даже с вечера радио приглушил, чтоб в шесть часов утра нам гимном не ебнуло. А то ведь пошелестит, пошелестит, да как влупит: «Та-дам!.. Со-юз не-ру-ши-мы-й…»
А Саня пошел к бабе. Причем с вечера. Предупредил меня:
– Я из гарнизона смываюсь в город-герой Вьюжный. Там у меня баба. Вот тебе адрес. Чуть чего, ты за мной сбегаешь?
И я ему обещал сбегать, потому что есть еще на свете настоящая мужская дружба. Пообещал и тут же вырубился.
А проснулся я утром оттого, что кто-то в дверь молотит.
Я сейчас же посмотрел на часы и почему-то на радио, которое вчера еще выключил. На часах было без пяти восемь утра, а радио молчало.
Значит точно: в дверь колотят.
Я встал и поперся открывать. За дверью стоял рассыльный:
– Старший лейтенант Гудинов есть?
– Нету!
– В 13.00 в штабе флотилии состоится КБР, и командир приказал ему быть!
– Хорошо, передам! – сказал я и пошел одеваться.
КБР – это корабельный боевой расчет, я-то в нем не участвую, а Саня там – главное действующее лицо.
И приспичило же КБРу случиться в воскресенье. Не иначе как командир лично попросил командующего.
До КПП на выезд из городка – два километра; до Вьюжного по дороге счастья – еще восемь. Но это только до поворота. А после поворота до первых домов – с километр будет. И там покружить, пока я этот адрес отыщу, еще считай километра два всяко. То есть в сумме у нас выходит 13. И это в одну сторону. Где-то у нас были кроссовки.
Через десять минут я уже бежал в сторону КПП.
И хорошо, что дело было летом, а то однажды с Саней бежали зимой в полной темноте полярной ночи. А тут еще снег повалил. Причем снежный фронт нас нагнал и немедленно сделал из нас двух белых медведей.
А впереди по дороге шел мужик из отпуска и пинал перед собой чемодан. Видно, ему наскучило его нести. Пнет он чемодан – тот отъедет метра на два, он догонит его и снова пнет. Так и шел.
И
А теперь – лето, то есть красота.
Вот только я давно после моря не бегал, так что надо бы бежать аккуратно, чтоб нога не подвернулась. А то ведь подвернется, не приведи господи, так, как только и может подворачиваться военно-морская нога в военно-морском ботинке – туда и обратно. А потом она распухает на глазах.
До Вьюжного я добежал за два часа. Еще минут тридцать искал тот адрес, что мне Саня оставил. Потом нашел и позвонил в дверь.
Дверь открыла женщина лет сорока пяти. Сане нашему двадцать шесть, и выглядела она, как его приемная мама.
– Вы не скажете, – начал я вежливо, – не у вас ли сейчас находится Александр Гудинов?
– У нас, – сказала дама, и рядом с ней появилась физиономия Сани. Судя по его внешнему виду, он опять всю ночь восстанавливал себе яйцо.
– Саня! – сказал я, – КБР в 13.00 во флотилии.
Минут через пять мы уже бежали в обратном направлении. Саня всю дорогу дышал, как раненная зебра, сморкался и харкался, а перед самым КПП его вырвало на обочину.
Ровно в 12.00 мы ввалился к себе, Саня переоделся во все военное и умчался на КБР.
А я упал в постель. У меня потом все кости еще неделю болели.
Командир тут же узнал про наши с Саней приключения и сперва захотел его на месте просто убить, а потом посмотрел пристально на то, в каком он виде, и простил.
– Пиздыкин шварц! – произнес Саня Гудинов, и я с ним не мог не согласиться: именно пиздыкин и именно шварц, что в переводе означает «черный пиздец»
Ни я, ни Саня не были бы столь радикальны, если бы Палыч прибыл на построение в новой шинели. Но он прибыл в старой. Палыч жил на горе. Там бежать в беспамятстве вниз по кочкам в темноте полярной ночи, скользя и поминутно припадая на жопу, ровно пять минут, а потом – опять паровозиком в гору, а потом опять с горы и опрометью до казарм, а там, задыхаясь, на третий этаж – дверь рывком на себя, и мы уже в казарме, и ну проверять любимый личный состав… Вот только что-то беспокоило все время на бегу нашего Палыча, что-то покалывало в спине, что-то пощипывало.
А пощипывало вот что: у него из шинели сзади домашние накануне вырезали огромный кусок сукна, потому что младшему сыну он понадобился на уроки труда.
Мама, не долго думая, подошла к вешалке, нашла там старую шинель и вырезала из нее поле. На этом поле младшенький должен был еще цветочки нашить.
А Палыч утром вскакивает совершенно отуманенный, потому что очень спать хочет. У вешалки он натягивает на себя все, что под руку подвернется, – там все равно все военное, а просыпается он уже на второй горе, после чего он влетает в казарму, где немедленно начинает воспитывать дорогой его сердцу личный состав.