Куда спешишь, муравей
Шрифт:
Я оставил статью в каюте Голосеева сгоряча, желая ему досадить, даже не досадить, а укорить друга за непрошеное вторжение в космический покой лунных ратников, и ни о чем теперь так не сожалею, как о своем поспешном бегстве. Меняющие свои очертания башни необъясненного, едва сбыточного не нуждаются в чьейлибо защите. Чудо явлений чрезвычайных умеет постоять за себя...
4. Зеркало в саду
Над поющим ручьем я рассказал эту историю про лунных ратников скомканно, опуская многие детали.
Собственно, рассказывал я для одной Лерки. И по глазам ее понял: она поверила мне во всем.
–
– Пленка утопла, а пузырек с приворотным зельицем...
Не сомневаюсь, он тоже был с отвращением брошен в Тихий океан и посему стал добычей рыб. Они облизывают пробку и получают способность кувыркаться в воздухе. Некоторые даже наловчились пожирать перелетных пташек. Но только в новолуния и полнолуния.
Лерка стиснула голову руками, как от нестерпимой головной боли, хотела что-то сказать мужу, но я ее предупредил:
– Он прав. Сосуд я забыл в каюте теплохода. Тогда, в Кальяо.
– И ты все еще не хочешь, Леруня, верить, что твой супруг ясновидец, не унимался Андрогин.
– Ас Голосеевым помирились?
– как бы не расслышав его, спросила Лерка.
– Мы с ним не ругались. Он приплыл с "Перуном"
через месяц. Он клялся, что и в самом деле разыграл меня. Что в коробке была пленка с финишем "Золота инков" и церемонией награждения. Но мне почему-то было уже все равно. Я готовился к "Ожерелью Пиренеев" с другим напарником. С Ашотом Мелкуяном.
На "Серебристом песце".
– Тары-бары-растабары, серебристые песцы, - забавно пропел Тимчик.
– Не пора ли нам, пора. Вперед, к мрачной пещере Леркиных тайн! Наши тайны, русские, отечественные, маленько похлеще ихних, перуанских-заокеанских. Но тоже без вещественных доказательств.
"Зря я злоблюсь на Тимчика, - подумал я.
– Его привычка все осмеивать, все пародировать, надо всем острить вовсе не прихоть, а жизненная потребность. Это его пища. Без нее он не сможет существовать вообще.
Как не смог бы сочинять свои залихватские статьи в периодике без раскавычивания чужих цитат, без переваривания (и перевирания) чужих мыслей. Он поглощает чужое, а получается вроде бы свое. И в этом, только в этом - секрет несокрушимости кандидата химических наук".
Мы двинулись в путь.
Через полтора часа мы вышли к серному источнику.
Струи теплой шипящей воды били прямо из скалы на высоте вытянутой руки, и крутиться под живительным дождем было наслаждением. Тимчик купаться не захотел - он что-то записывал в блокнот. Здесь мы пообедали. Дальше нужно было подниматься вверх по ущелью Тас-Аксу, В переводе это означает "река белых камней". Лерка перевела удачнее - "белокаменная". По ее словам, отсюда оставалось ходу около двух часов. Следовало поторопиться, чтобы успеть к ночлегу хотя бы в сумерках.
Я шел за Леркой по скользким плоским камням.
Река звенела. Несколько раз я замечал на перекатах быстрые тени рыб. Жаль, что размотать удочку придется лишь завтра. В многоугольнике неба завис недвижно серпоклюв - голубая стрела с двойным опереньем, наложенная на тетиву бледно-бирюзовых крыльев.
Я
"Почему лишь теперь, весной, в апреле, я решаюсь занести на бумагу все то, что следовало записать, притом незамедлительно, еще тогда, прошлым августом.
Ведь недаром говорят, что уже через неделю после какого-либо события его подробности оскудевают в памяти наполовину. Впрочем, я не опасаюсь этого. Те подробности не оскудеют в памяти вовек, хотя случившееся не только Тимчику, но и мне порою представляется сном. Вернее, сном во сне. Как у Лермонтова в стихотворении "Сон", где "в полдневный жар в долине Дагестана" герой видит во сне самого себя смертельно раненным, спящим мертвым сном, а в том, другом сне, он созерцает заснувшую юную деву, которая также грезит во сне ("И снилась ей долина Дагестана, знакомый труп лежал в долине той, в его груди, дымясь, чернела рана, и кровь лилась хладеющей струёй"). Выходит, сон даже тройной, точнее, строенный...
После того как Тимчик поднял меня на смех (слава богу, ему хватило порядочности не трезвонить, как обычно!), я решилась вообще отмалчиваться, даже отца обошла, хотя неустанно, навязчиво думала лишь об этом. В ноябре я не поехала с Тимчиком в Венгрию, промаялась всю зиму в библиотеке над диссертацией, сочинив, к ужасу Тимчика, страниц тридцать, не более.
Говорят, на Востоке существует болезнь с мудреным названием "смертельное томление от воспоминаний".
Человек способен даже умереть от невозможности еще раз пережить наяву событие, врезавшееся в память. Например, последнее свидание перед вечной разлукою...
Теперь поняла: записываю, чтобы оставить какой-никакой документ. Как сказано в "Мастере и Маргарите", рукописи не горят...
Но начну по порядку.
Середину августа я провела в альпинистском лагере.
Мы готовились к траверзу трех вершин, включая пик Авиценны. Сборы проходили нормально. Наш тренер Джумагельдинов был доволен мною. Но. буквально накануне штурма я слегка подпростудилась (тайно поплескалась в ледяном ручье, жара стояла страшенная). Наутро я захрипела, и меня - о ужас - не взяли. Уверена, что Марат Иннокентьевич посмотрел бы сквозь пальцы на легкую простуду, но Цецилия Аркадьевна, эта толстая змеюга с красным крестом, уперлась - и ни в какую. Все-таки улучила момент отомстить за то, что ее Яков Борисович тайно прислал мне двести больших садовых ромашек ко дню рождения, а простодушный Тимчик всех оповестил...
Утром они всемером ушли на траверз, без меня. Я поплакала немного у ручья, опять искупалась и решила в отместку бросить альпинизм до конца моих дней. Во всяком случае, дожидаться их триумфального возвращения через неделю я не собиралась. В конце концов до перевала Трех Барсов спускаться чуть больше суток. Дорога удобная, неопасная. Заночевать можно у слияния ручья с Тас-Аксу. Это немного выше серного источника. А от Трех Барсов легко уехать на машине: раз в день она приезжает к чабанам.