Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов
Шрифт:
Эмиль Абрамович высказывается в осуждающем ключе о французской толпе, спешащей поглазеть на казнь. Здесь и я не могу удержаться от фактуры. Мой дед, десять лет «гостивший» у Лаврентия Павловича, поведал мне о формах отчетности лагерного конвоя о проделанной работе. Конвой, настигший и убивший беглеца где-нибудь в тайге, отрезал уши, которые клались в карман гимнастерки и предъявлялись начальству. Я не знаю, что страшнее: когда палач на Гревской площади отрубает голову и показывает ее ревущей толпе, или контрольные уши, предъявляемые по начальству. А рядом с этим тысячекратно повторяемый контрольный удар штыком в тело «жмурика», которого вывозят за пределы «зоны».
Игорь Клямкин:
Игорь Яковенко:
Могу лишь напомнить о том, что говорил о Германии. Если нечто в культуре «неожиданно» проявляется, значит к этому «нечто» она была предрасположена. Иначе откуда оно взялось?
Перехожу к сюжету о службе в армии. Мол, раз служить не хотят, то отсюда, по мнению Эмиля Абрамовича, следует, что наша культура вовсе не традиционная. Но это как раз пример, иллюстрирующий мой тезис о том, что мы находимся внутри процесса распада традиционного сознания. Именно об этом я и пишу на многих страницах доклада. Традиционный россиянин и в больших городах, и в глубинке, и в автономных республиках безропотно идет служить, а россиянин модернизированный, в сознании которого умирают традиционные культурные рефлексы, стремится «закосить». И процент семей, дети которых самыми разными способами уходят от армейской службы, надежно корреспондирует с долей общества, для которой традиционные модели миропереживания утратили императивность.
И при чем здесь упомянутый Паиным Израиль? Израильтянин идентифицирует себя со своим государством. А для россиянина власть и институты государства — это «они». Для того чтобы массовый россиянин отождествил себя с государством, необходимо, чтобы с государством этим кто-то начал войну на уничтожение. Израиль, кстати, хронически находится именно в такой ситуации.
Эмиль Абрамович разъясняет мне, что нынешний российский политический режим не репрессивный, а имитационный. Да, это так. На широкую репрессию он не способен, хотя дозированная репрессия по отношению к тем, кто нарушает неписаные правила игры, используются неукоснительно. Но устойчивость режима задается, в том числе и иррациональным, мифологизированным страхом перед властной репрессией. А истоки этого страха — в описанном мною сознании.
В конце выступления Паина прозвучало принципиально важное суждение об оправдании режима примордиалистами, навязывающими обществу представление о «природной тупости, авторитарности и репрессивности народной массы». Это слишком серьезно, а потому прошу прощения за высокий стиль. Я не постмодернист. Для меня актуально понятие истины. Та теоретическая модель, которая выстраивается в моих работах, не оправдывает сегодняшний порядок вещей и не сулит перспектив нынешней конфигурации российского целого. Но если бы мои выводы были таковы, что их можно было приспособить к оправданию фашизма, коммунизма и любой другой гадости, это ничего не изменило бы в моем отношении к самим выводам.
Я готов обсуждать проблему истинности или ошибочности моих построений и пребываю в убеждении, что вопрос «на чью мельницу он льет воду?» лежит за рамками научного дискурса. Это, во-первых, дискурс идеологический, а во-вторых, это очень русский способ ведения полемики.
И еще не могу не сказать о том, что Эмиль Паин обладает специфическим даром карикатурной вульгаризации концепций, которые ему не близки. Это тоже очень русская ментальная стратегия. Как человек, специализирующийся в исследовании российской цивилизации, я узнаю в нем моего культурного соотечественника. А это всегда приятно.
Перехожу к выступлению Алексея Кара-Мурзы. Прежде всего, я не убежден, что описывать ситуацию
Алексею Алексеевичу не нравится, что исследование причин российского казуса ХХ века вертится вокруг вопроса «кто виноват?» Мне — тоже. Но я вместе с тем полагаю, что сама зацикленность на этом вопросе проистекает из ложной исходной позиции: в России все должно быть хорошо. Но это предмет веры. Почему судьба России должна быть лучше судьбы Византии? Потому что нам того хочется? Этого мало. Надо постигать логику истории, убрав свои упования подальше. В том числе и логику возникновения и утверждения репрессивных тоталитарных режимов, на чем и сосредоточил свое внимание Кара-Мурза. Но что объясняет в данном отношении ссылка Алексея Алексеевича на «кризис традиционализма» и «императив модернизации»?
Действительно, на начальных этапах модернизации уровень репрессии резко возрастает, о чем я и написал в своем докладе. Такая ситуация задана объективно. Той же логикой истории задано и изживание высокой степени репрессивности, как задан и переход к правовому обществу на завершающих этапах модернизации. Но эти процессы могут разворачиваться в обществах с разным исходным уровнем репрессивности и, соответственно, с разным протеканием «кризиса традиционализма». И меня, как цивилизациониста, интересует, как разные локальные цивилизации входят в эту динамику, как на местную культуру накладываются процессы модернизационных преобразований и что получается на выходе.
В принципе можно, как делает Кара-Мурза, рассматривать советский тоталитаризм как продукт марксистского «дурного синтеза» традиции и модерна. Но у меня возникает вопрос: как и почему сложилась в России эта «особого рода констелляция»? Я готов принять данное Алексеем Алексеевичем объяснение природы тоталитарной репрессии как «смещения вины на другого». Но почему такое «смещение» сработало именно на Святой Руси?
Я ищу ответ в особенностях ее традиционной культуры. Моего оппонента это не устраивает. Но неужели все дело сводится к своеобразию ленинского способа ведения полемики с его «словесными инвективами», которому Алексей Алексеевич придает столь большое значение?
Заметим, что все примеры тоталитарной реакции на императив модернизации, о которых говорит Кара-Мурза, относятся к странам второго эшелона модернизации. Все они в силу самых разных причин оказались неспособны породить динамику из себя самих. Они были вынуждены догонять других под воздействием неумолимого исторического императива. Иными словами, мы снова и снова упираемся в качественные характеристики этих обществ, в их культуру, в которой неспособность инициировать модернизацию сочеталась с потенциальной готовностью принять тоталитарную репрессию, эту неспособность компенсирующую. Почему в 1934 году, в ответ на скандальное выступление британских фашистов во главе с Освальдом Мосли, в Гайд-парке собралось 100 тысяч человек выразить протест против действий чернорубашечников? Почему коммунистическая партия Великобритании так и не смогла перешагнуть порог маргинальной политической группировки? Мои ответы на эти вопросы очевидны.