Куда ворон костей не приносил
Шрифт:
— Смотрите, вот на окне лежит её работа, — Изергин с радостной, счастливой улыбкой дотронулся до кусков кисеи, сзади себя. — Но вы понимаете, есть многое, о чем я не могу сказать даже вам.
Мы сидели в мрачной комнате, осененной тяжёлым крестом, друг против друга, вот так же; как сидим теперь с вами. Так же шумел океан и всё, что говорил мне Изергин, покрывало могучее дыхание моря под скалами, шум ветра и эхо, разносившее далеко по каменным россыпям голос волн.
— Я здесь не один, со мной всегда она. Вот её стул, на котором она сидит, когда я обедаю. Надя, подойди
Изергин поднял свечу над головой, освещая жуткую пустоту. Порыв холодного ветра откуда-то из невидимой щели задул свечу.
— Зажгите огонь! — крикнул я дрожащим от волнения голосом.
— Сейчас. Где же спички?
Он искал по столу, на окнах, а я стоял, охваченный ужасом, и в эту минуту мне казалось, что, кроме нас, кто-то третий есть в комнате.
Вспыхнуло слабое пламя, освещая черную, отвратительную нищету насквозь промерзшей избы. Изергин все так же спокойно улыбался.
— Теперь вы знаете почти все. Могу ли я ее оставить вот здесь? — он обвел рукой вокруг себя и засмеялся, до такой степени нелепой показалась ему самая мысль об этом. Я понял, что нет на земле такой силы, которая навсегда унесла бы его от этого берега, заслонила бы от него жалкую, черную комнату с белым крестом за окном.
— Прощайте, — сказал я, протягивая ему руку.
— Прощайте, — радостно ответил Изергин. И, когда он провожая меня, стоял на пороге, смотря то в темноту, где сверкали огни «Марии», то обращаясь в глубину комнаты, и благодарил меня за то, что я не забыл о них, в его голосе было все то же, хорошо знакомое мне, сознание превосходства своего счастья, глубокого и таинственного, как океан.
Когда я сделал несколько шагов к берегу, мне вдруг показалось, что я слышу сзади себя заглушенные рыдания, и быстро вернулся.
— Не надо! ничего не надо. Я остаюсь…
Что же, может быть, он и прав? Человек всегда видит два сна, один скучный и тусклый, тот, где эти скалы и прибой, солнце и горы. Другой, — который он сам создает, и когда второй сон разрушит первый, тогда только возможно счастье, тогда наступает час полного освобождения.
Там, где шумит океан
На берегу залива Улан-Су жили старый тигр и китаец Ван-Чанг. Когда великая вода шумела под островерхими скалами, бросая в туман холодные брызги, Ван-Чанг прятался в свою нору, выкопанную в серой глине, курил опиум и считал годы, которые прошли с того времени, как он поселился на облачном берегу.
Иногда выходило тысячу лет, иногда больше, целая вечность.
Здесь время шло, как туманы над морем и горами.
Кто знает, откуда пришли и куда уйдут тучи, нависшие над зубцами Сихотэ-Алиня? Нельзя помнить вечно меняющегося лица неба. Вчера туманы стояли над морем, как войско, готовое к битве. Сегодня они лежат, как горы, обрушенные из зеленой выси на леса и голые крутизны.
В заливе Улан-Су не было времени. Иногда морозы приходили поздней весной, и по черной воде мимо берегов плыли с севера льдины, иногда зимой раздвигалась лиловая завеса, блестела металлическим блеском вода, шумел прибой и старый жёлтый
Китаец не боялся ламзы, потому что полосатый хищник никогда не трогает того, кто совершает ему поклонение и почтительно уступает охоту. Залив с трех сторон был окружен горами, через которые не было дороги, и, чтобы не ссориться, человек и зверь поделили между собой добычу. Ван-Чанг владел всем морем и трехугольным куском обработанной земли на берегу; все остальное принадлежало тигру. Если человеку удавалось убить дикую козу, заблудившуюся между скалами, он отдавал лучшее мясо могущественному желтому охотнику и просил у него прощение, совершая трижды восемнадцать поклонов.
В ненастье, когда иззубренные вершины гор закрывались туманами и в почерневшем великом море, сливаясь с волнами, плыли, взбивая косматую пену, чешуйчатые змеи, тигр спускался к заливу и жил в чаще кустарников. Ван-Чанг, сидя у себя в землянке, куда ветер бросал брызги холодной воды, видел, как качались гибкие ветви и над кудрявой зеленью, обильно смоченной дождем, поднималась красивая голова зверя, с седыми пучками волос на маленьких ушах.
Тогда человек и зверь, разделенные широким пенистым ручьем, вступали в беседу.
Ван-Чанг медленно курил свою трубку, слушал, как шумит дождь, и терпеливо ждал, когда скука и усталость заставят жёлтого охотника заговорить с человеком.
Тигр был очень горд; он имел много поколений предков, царствовавших на всем хребте Сихотэ-Алиня, наводивших страх на все живое, и поэтому хотя скука заставляла его без конца кружиться на поляне между ручьем и кустарниками и зевать так, что хрустели челюсти, он не считал достойным для себя начинать беседу с Ван-Чангом.
Но и китаец мог неподвижно просидеть на своей циновке много времени, смотря на пену, которую ручей уносил к великому морю.
Тигр терял терпение и, подойдя к берегу, начинал грозить китайцу, проклинать туманы, ветер и дождь.
Ван-Чанг, не меняя позы, кротко улыбался и вежливо отвечал:
— Могущественный желтый охотник напрасно рассыпает проклятия. Туманы выходят из великой воды и в нее возвращаются и никто не может остановить их движения. Они идут овладеть высоким Сихотэ-Алинем и всей землей и будут приходить, пока на месте гор расстелется море. Каждый год новые камни устилают долину и, как пыль, уносятся к великой воде. Желтый охотник и я, слабый человек, исчезнем прежде, чем упадет Сихотэ-Алинь. Так будет.
Тигр клал голову между вытянутыми лапами, мурлыкал и обдумывал ответ.
— Это Хорошо, что горы станут, ниже: я найду проход на ту сторону, соединюсь со своими братьями и тогда мы объявим войну людям, истребим их всех, кроме совершающих поклонение нам трижды восемнадцать раз каждый день. Пищи становится мало для всех и люди должны погибнуть, потому что стали на дороге царей Уссури, Хингана и Алиня.
Ван-Чанг хитро улыбался.
— Оставайся здесь, желтый охотник, потому что ты погибнешь, когда найдешь выход на ту сторону. Если вы соединитесь и дадите битву людям, они вас уничтожат. Это будет великая война, но вы погибнете.