Кукла наследника Какаяна
Шрифт:
Так почему бы, думал я в отчаянии, ему не выдать мне эту сумму авансом на руки, мне, своему единственному другу, который находится на грани жизни и смерти?
Салон автомобиля Рошильда площадью был примерно равен моей комнате, но значительно превосходил её комфортом. Леонид включил поддувало, мгновенно превратившее июльское пекло в прохладное майское утро, и стал что-то рассказывать о своей последней поездке в Италию. Насколько я понял, итальянцы разочаровали Рошильда своим раболепием перед властями, так же как его разочаровывали представители всех других наций, с которыми ему приходилось иметь дело, кроме, пожалуй, грузин.
– Он мне
– Что-то случилось? – просил он.
И я, без всякой психологической подоплеки, вывалил:
– Мне нужна крупная сумма денег. Ну, крупная для меня: тридцатка.
Рошильд крепко задумался. Я вспомнил (хотя и не забывал об этом никогда), что Леонид, как сгусток противоречий, сочетал в себе бессмысленную щедрость с неоправданной скупостью. Он мог вышвырнуть на тебя несколько сотен долларов вечером, но пожалеть двадцати рублей на пиво утром. Обо всех наших однокашниках, которые пытались одолжить у него деньги, он отзывался с отвращением, как о проходимцах. Неважно, о какой сумме шла речь. Особенно его возмутил один одногруппник, преподаватель-подвижник из пригородного интерната Неелово, свихнувшийся на патриотизме от нищеты. У него хватило ума попросить у Рошильда денег на издание газеты национального единства «К топору!» На что Рошильд якобы ответил:
– А не хочешь ли пососать у Гитлера?
В силу литературности последней фразы и склонности Рошильда к гиперболам, я считал такой ответ выдумкой. Но Леонид, конечно, не дал бы денег на развитие фашизма в нашем городе. Равно как и на бизнес, строительство, приобретение жилья, автомобиля, лечение, похороны и что угодно ещё. Кроме обжорства и блядства.
– Я подарил Жоржику «Лексус», – сказал Леонид, имея в виду своего двадцатилетнего сына. – И даже для меня это значительная сумма. К тому же, этот подонок Буш так обложил нас со всех сторон, что скоро мы будем выпускать вместо ракет новогодние хлопушки. Словом, ты не поверишь, но я вынужден отказывать себе в самом необходимом. В Италии я не пошел к блядям.
– В таком случае меня на днях убьют, – сказал я уныло.
Леонид задумался ещё крепче. С годами, по мере взросления детей, он делался все более сентиментальным. Он жалел несовершеннолетних потаскушек, одиноких официанток, поднимающих детей без мужа, старых нищенок у дверей магазина, кошечек, грязных цыганских детей. О былом буйстве напоминали только приступы бешенства при халатном обслуживании в магазинах.
– Бедняга, – сказал Рошильд. – Сколько же тебя спасет?
– Хотя бы двадцать, – оживился я.
И вдруг произошло чудо. Кто-то из того же небесного ведомства, которое решило устранить меня из жизни, отчего-то передумал. Рошильд широко улыбнулся своими неестественно белыми, ровными зубами, потрепал меня по плечу и сказал:
– Я дам тебе… пятнадцать. Если ты со мной пообедаешь.
Рошильд включил песню ансамбля The Beatles “You’ll Never Give Me Your Money”, что в переводе означает «Ты никогда не дашь мне своих денег». Его лакированный катафалк рванул по ухабистым улочкам нашего городка, слегка покачиваясь в тех
Леонид плюхнулся рядом со мной на кожаный диван и, не переставая лучиться благодушием, тут же отсчитал мне пятнадцать новеньких сиреневых купюр с изображением князя Ярослава Мудрого, который держит перед собою на руках макет города, напоминающий торт.
– Ну, вот ты и спасен, – удовлетворенно произнес Рошильд.
– Что это? – спросил я, вытягиваясь, бледнея и холодея всем своим существом.
– Пятнадцать тысяч рублей, – ответил Леонид.
Если вам когда-нибудь приходилось обдумывать планы самоубийства, то вы согласитесь, что и самому отчаявшемуся человеку не все равно, каким способом уходить из жизни.
Большинство самоубийств задумываются в качестве устрашающей демонстрации и удаются лишь по несчастному случаю. Так, одну мою знакомую вынули из петли несколько позднее, чем она предполагала, потому что друзья привыкли к её «самоубийствам» и вышли на улицу покурить. А один мой приятель, изображая прыжок из окна, зацепился ногой за вывеску магазина, перевернулся и убился об асфальт с жалкой высоты третьего этажа.
Но и при самых серьезных намерениях многим самоубийцам отчего-то не все равно, как они будут выглядеть после смерти. Поэтому несовершеннолетние девушки, умирая от несчастной любви и воображая свое прекрасное тело в усыпанном цветами гробу, выбирают самую адски мучительную смерть и выжигают себе внутренности уксусной кислотой. А я, вынося на улицу зловонного удавленника, мужа моей соседки тети Насти, помнится, дал себе слово перед смертью обязательно принять душ и переодеться в свежее белье.
И наконец, некоторые виды смерти почему-то кажутся людям подлыми, несолидными и даже смехотворными. А другие, напротив, благородными и возвышенными. Я, например, не встречал желающих погибнуть, подавившись пузырем от жевательной резинки, что случается с подростками не так уж редко. Но каждый не прочь благородно пустить себе пулю в сердце хотя бы потому, что пистолета у него нет.
Что касается меня, я выбрал смерть в водной стихии. Попробую объясниться.
В раннем детстве, когда я узнал о лагерях смерти, мне было непонятно, отчего люди терпели такие муки и не убивали себя сами. Положим, заключенных лишают всех средств самоубийства, как-то веревки, ремни, шнурки, бритвы, ножницы и прочее. Но ведь для прекращения жизни человеку достаточно остановить свое дыхание, а для этого не нужны никакие приспособления.
Позднее, в пионерском лагере, я ознакомился с романом Джека Лондона «Мартин Иден», в котором герой, пресыщенный литературным успехом, ночью выпрыгнул с корабля в открытый океан, отрезав себе путь к возврату, а затем нырнул на максимальную глубину, где и захлебнулся среди фосфорисцирующих рыб.
И наконец, в средней школе я прочитал пьесу А. Н. Островского «Гроза», в которой героиня прыгнула с обрыва в Волгу, и роман М. А. Шолохова «Тихий Дон», где одна из героинь заразилась легкой по нынешним временам венерической болезнью, заплыла на середину одноименной реки и утопла.