Куколка для монстра
Шрифт:
– Это было все, что угодно, только не несчастный случай. У нас еще будет время поговорить об этом. И вам нужно хорошо подготовиться, чтобы выглядеть убедительной.
Он снова терпелив и снова ищет лазейку в высоком глухом заборе моей памяти, он собирается подкинуть в нее кое-что – кое-что из того, чего я еще не видела. Он извлекает на свет еще одну тоненькую пачку фотографических вещественных доказательств. И я рассматриваю их – вынуждена рассматривать по правилам игры, которые навязал мне капитан.
…Три варианта
Насколько точно я могу судить?
– Ничего не можете сказать по этому поводу? – спрашивает меня капитан.
– Отвратительное зрелище.
– И больше ничего? – Ноздри его вибрируют. Я могла бы сказать о том, что большое количество крови делает людей невыносимо грязными, их тела хочется сунуть под душ, и тогда – может быть – все образуется. Но я понимаю, что он ждет от меня совсем другого, и потому молчу.
– Значит, и этих людей вы не знаете? – Он продолжает настаивать.
– Нет.
– Что ж, очень жаль… Если что-нибудь вспомните… Вот номер моего телефона, – он вынимает из кармана заранее приготовленную визитку сомнительного качества и сует ее мне. Не глядя на нее, я машинально кладу визитку в карман халата. Чтобы тотчас же забыть о ней.
…Ничего, ничего не шевелится в стоячей мутной воде моего полумертвого мозга. Никаких зацепок. Почему, черт возьми, у всех этих милицейских фотографий такое отвратительное качество?.. И все равно я никогда не видела этих людей. Проклятый капитан, его присутствие изматывает меня, его фотографии убивают меня снова и снова; его каждодневное присутствие не дает мне забыть о себе… Это он, он во всем виноват…
– Уходите! Уходите, вы, милицейская ищейка!!! Уходите, слышите!..
Я бросила в него банку с цветами; я даже не помнила, как дотянулась до них, вырвавшись из цепких объятий каких-то трубок, которые сковывали меня. Вырвавшись из мерцающего света каких-то медицинских приборов, которые исподтишка все еще следили за мной…
Кажется, я потеряла сознание.
…Когда я пришла в себя, капитана в палате не было.
А на стуле, на котором еще совсем недавно сидел он, расположилась медсестра, птичка на жердочке. Та самая, что принесла мне цветы.
Кажется, ее зовут Анастасия. Настя. Я уверена в этом. Одно из немногих имен, в которых я уверена.
Несколько секунд я рассматривала ее, прикрыв глаза, – ничего особенного, это лицо вполне могло быть и моим собственным: я так же могла бы шевелить пухлыми легкомысленными губами, читая книгу.
А она читала книгу, птичка на жердочке. Книгу, слишком внушительную для ее легкомысленных губ.
Почему я знаю все о книгах,
– Что вы читаете? – тихо спросила я медсестру. От неожиданности она выронила книгу.
– Как вы себя чувствуете? – В ее голосе было больше участия, чем в голосе ведущего нейрохирурга с непроизносимым грузинским отчеством, и намного больше, чем в вибрирующих ноздрях капитана Лапицкого.
– Отвратительно. Гораздо лучше я чувствовала себя, когда была без памяти. – Что я говорю? Я ведь и сейчас без памяти, но не стоит об этом думать, иначе можно просто сойти с ума. – Так что вы читаете?
– Вообще-то эта книга для вас. Я принесла ее для вас.
Я совсем забыла, что мне уже можно читать; мне можно есть яблоки, очищенные от кожуры; мне можно общаться с врачами и представителями закона; мне скоро можно будет выходить на воздух – прямо под небо, которое я вижу в окно своей палаты каждый день.
– Мне не хочется читать. Но все равно спасибо. Вы очень добры.
По лицу медсестры пробегает тень застенчивого удовлетворения. Вместе со стулом она пододвигается к моей постели, заложив страницу книги забинтованным пальцем.
– Вы порезались? – так же участливо, как полминуты назад она, спрашиваю я.
– Пустяки. Просто собирала стекла…
Должно быть, это стекла от банки, в которой стояли цветы. Я смотрю на ту часть застеленного линолеумом пола, которая видна с моего места, и вижу еще не просохшее пятно и болтающийся в нем мертвый лепесток гвоздики.
– За цветы тоже спасибо.
– Их пришлось выкинуть. Но я принесу еще, если» они вам нравятся.
– Мне они нравятся, – невозможно сказать ничего другого этой птичке на жердочке. – Не уходите. Посидите со мной.
Она никуда и не собиралась уходить – это было видно по ее лицу. Она была единственной, кто проявлял ко мне чисто человеческое участие. В этом участии не было профессионального любопытства врачей и оперативников; скорее – сострадание. С другой стороны – сострадание это тоже любопытство, но совсем иного рода. Оно может подразумевать и цветы, и книги, и даже забинтованный палец…
Несколько минут мы молчали – она разглядывала меня, а я – ее.
– Сколько вам лет? – спросила я.
– Двадцать один.
Интересно, мы ровесницы или я старше? Скорее всего – старше…
– А я? – Мне давно хотелось задать этот вопрос. – На сколько выгляжу я?
Она пожала плечами. Она не разбиралась в возрасте. Или просто жалела меня.
– Не знаю. Вам может быть двадцать. Или тридцать. Болезнь обычно меняет человека. Очень дипломатично.
– Вы давно здесь работаете?
– Два года.
– И что, часто здесь бывают такие безнадежные случаи, как я?
– Бывают. Здесь все бывает. Поверьте, вы не самый безнадежный случай.