Куколка. Повести о любви
Шрифт:
По прошествии времени ее слова показались ему более злыми, чем тогда, когда он их слышал, и благодаря этому в сердце западало желание победы, реванша, которым профессиональные соблазнители так странно наказывают женщин, посвящая им свое существование.
«Но что выйдет из всего этого? К какому концу приведет начало этого приключения?»
Мысль сделать своей возлюбленной служащую у него женщину претила графу де Герсель.
«Она-то согласится, наверное, при своих новомодных идеях – идея свободного сожительства должна казаться ей идеалом нравственности. Но какая мерзость… у меня!.. Мать совсем близко!.. Я хорошо знаю, что многие соседи в Солонье
И вдруг, как молния, сверкнула мысль: «Уж не воображает ли она, что я женюсь на ней? Нет, она слишком умна и слишком практична».
Так философствовал граф сам с собой, но вдруг волна нежности, властный прилив искреннего чувства, испытанного накануне, внезапно потопил все хитрые доводы скептицизма. «О, это юное, пылкое и чистое существо, которое обнимало его, дарило ему поцелуи, очевидно первые поцелуи своих уст, такие неумелые и в то же время так жаждущие наслаждения! О, это признание в любви, неоспоримое, так как вырвалось у обезоруженного противника! Ничто, ничто не может стоить этого… когда находишься в моем возрасте и когда путь любви становится впереди все короче и уже. Я должен был сегодня утром телеграфировать эрцгерцогу, что я болен, или вообще ничего не телеграфировать и оставаться, жить этим приключением…»
Герсель говорил себе это, а поезд был уже в Бретиньи, в Жювизи, в Париже. И, как все мы, раб пустых привычек обыденной жизни, он поспешил скорее к себе, переоделся и отправился в отель «Риц», где предоставил себя в распоряжение своего друга.
До самой ночи он не принадлежал себе ни на один час. Эрцгерцог был полуночником; самым любимым его развлечением было заставлять цыган для себя и своих гостей играть в кабачке до трех часов ночи. Когда Герсель, наконец-то свободный, вернулся домой, то нашел на столе голубой конвертик пневматической почты. Госпожа Фуше-Дегар телеграфировала ему о своем предположении, что он вернулся в Париж, раз эрцгерцог здесь, а потому она и придет к нему на следующее утро, чтобы пожелать ему доброго утра.
«Это вовсе не неосторожность, – прибавляла она. – Я расскажу мужу, что заезжала к вам, чтобы пригласить вас к обеду. И потом – куда ни шло, но я хочу видеть вас!»
– Ветреница! – буркнул Герсель, бросая письмо в огонь. – Я велю сказать, что меня нет дома.
Но Виктору он сказал только следующее:
– Завтра утром придет одна дама. Вы скажете, что не знаете, дома ли я, и доложите мне.
Он заранее боялся этого ужасного чувства одиночества, томления, которое мучает людей, привыкших жить ради женщин, в критические минуты новой связи. Он знал, что только женщина могут вылечить от женщины. И действительно, когда, проснувшись на следующий день, он обнаружил, что в его почте нет письма от Генриетты Дерэм, его сердце в нервном припадке сжалось от скуки и досады. Вошел Виктор, докладывая о даме, про которую господин граф говорил. Герсель действительно почувствовал утешение и оказал посетительнице такой прием, которого она даже и не ожидала. Сам он был доволен своим хорошим утренним настроением, тем более что даже и не рассчитывал на него, и был восхищен тем, что снова чувствовал свой ум достаточно ясным, чтобы наблюдать за собой и этой возлюбленной «подругой на минуту».
Госпожа Фуше-Дегар не сомневалась, что она является для него случайностью, а также и объектом сравнений. Каждый жест, сделанный ею, каждое слово, которое она говорила, вызывали у Герселя воспоминания об отсутствовавшей, соприкосновение с которой так воспламеняло его третьего
У него в час было назначено свидание с эрцгерцогом для завтрака в клубе. Поэтому, когда пробило двенадцать, он прервал болтовню подруги словами:
– Милая сударыня, позвольте мне уйти в уборную и начать одеваться?
– Я могу остаться? – сказала она таким мальчишеским тоном, что он рассмеялся.
Ее можно было бы принять за отдыхающую натурщицу, когда, она сидела на турецком табурете в прозрачной рубашке и муслиновой юбочке. Белокурая, с искусственным цветом волос, но естественной полнотой, она с удовольствием смотрела в трехстворчатое зеркало, прикрепленное к стене.
– Конечно, вы можете остаться… Но знаете ли, уже полдень? Значит, вы не будете завтракать сегодня?
– О, у меня есть время. У меня дома нет определенного часа для завтрака: завтракают, когда я прихожу. И потом я не голодна, я слишком наелась бисквитов.
– На здоровье! Держите, вот книжечка восемнадцатого столетия, займитесь.
– Как вы милы!..
Они обменялись – он, стоя и наклонившись, она, по-прежнему сидя, подняв вверх свою мордочку – одним из тех легких и мимолетных поцелуев, которые в любви являются простой вежливостью. Затем Герсель прошел в уборную, где его ждал Виктор. Одевая графа, последний, сказал:
– Только что приходил господин Бурген… господин граф были заняты…
Сначала Герсель не понял – помещик из Тейльи был так далек от его мыслей. Вдруг он понял и почувствовал неприятное волнение.
– Бурген из Тейльи?
– Да.
– Что ему было нужно от меня?
– Он хотел видеть вас, говорил, что ему во что бы то ни стало надо видеть господина графа…
– И вы удалили его?
– Я посоветовал ему вернуться в половине первого…
– А, это хорошо… Вы хорошо сделали… Когда он опять придет, то проводите его в мой кабинет.
Через несколько минут острый слух Виктора уловил шум звонка.
– Вот и господин Бурген. Значит, в кабинет?
Герсель завязывал галстук.
– Э, пусть войдет сюда!.. Тем скорее отделаюсь от него.
На самом деле он с нетерпением ждал этого неожиданного визитера: убеждая себя в невероятности своего предположения, он не мог отказаться от мысли, что Бурген послан Генриеттой Дерэм, и по волнению, которое охватило его, когда он услыхал шаги гостя, он понял, насколько Генриетта и при ее отсутствии занимала обширные области в его сердце.
Маленькая влюбленная космополитка, отделенная от него только толщиной двери и погруженная в этом момент в чтение непристойной литературы Кребильона-сына, совершенно исчезла из его памяти.
– Здравствуйте, дорогой месье Бурген… Простите, что принимаю вас здесь, но у меня свободна только минутка. Садитесь! Чему я обязан видеть вас?
Бурген, не зная, куда девать тросточку и высокую шляпу, сел на маленький диван. Он был очень красный и казался взволнованным. Дружеский прием графа мало-помалу вернул ему самообладание.