Куколка. Повести о любви
Шрифт:
– В конце концов, он был славным парнем этот старик Дерэм.
– Славный парень, который обкрадывал меня, – пробурчал де Герсель, почти не двигая губами, так как щипцы все еще были на усах.
Виктор усмехнулся:
– А, господин граф знали это!
– Да он и не старался особенно стесняться… особенно в последние годы…
Виктор, укладывавший щипцы и достававший пульверизатор, сказал:
– И господин граф держали его из доброты.
– Нет, из лености. Это так несносно менять! Довольно, довольно, Виктор… Теперь вытрите! – И, сам вытирая с лица душистые капли, Герсель прибавил:
– В сущности, дело у него шло хорошо; имение было вполне в порядке. Он мошенничал, вот и все; без этого он был бы совершенством.
– Господин граф знает, что всем там
Не сумев объяснить себе, почему де Герсель почувствовал, что ему стало очень неприятно от последнего замечания лакея.
Виктор, который читал в выражении лица своего хозяина, словно в хорошо знакомой книге, сейчас же заметил это и прибавил отеческим тоном:
– Впрочем, девочку не в чем упрекнуть. Она умна и энергична – вот и все. К слову сказать, никто не понимает, почему она не вышла замуж. Говорили, что молодой Бурген, хозяин маленького поместья в Тейлье, сильно зарился на нее, и все-таки ничего не вышло…
Однако, почувствовав, что его фразы падают словно в пустое пространство, он замолчал. Туалет был завершен в молчании.
Жан де Герсель должен был в это утро завтракать в клубе, потом зайти за двумя молодыми дамами из высшей промышленной буржуазии, чтобы повести их на выставку английских портретов XVIII столетия. Так как для них появиться вместе с ним было социальным повышением, то они готовы были заплатить за такое преимущество всем, что могли предложить лучшего: самими собой. Перед выходом он прошел в свой рабочий кабинет и наскоро закончил свою корреспонденцию.
Потом он снова взял письмо Генриетты Дерэм, перечел его и принялся размышлять.
Каждое женское письмо, как и каждая женская личность – при условии, что женщина не вышла из возраста любви – возбуждало в нем тайную симпатию, вызывало приступ нежности, стыдливое желание нравиться, желание давать счастье или становиться для этой частицы вечно женственного, человеком особенным из всех прочих мужчин то есть особое беспокойство, и мучительное, и вместе с тем сладострастное, которым он наслаждался медленно, как знаток и все сильнее, по мере того, как шли годы. Он посмотрел на подпись письма: «Генриетта Дерэм». Эти два слова до сих пор не вызывали у него ничего, кроме смутного облика. Худенькая и имевшая отчасти вид мальчишки в юбке «девочка управляющего» до своих двадцати лет слыла некрасивой. Лицо, довольно правильное, было испорчено тусклым цветом лица и бледными губами, но это подчеркивало живость темно-голубых глаз и блеск темных волос, блестевших, словно палисандр. Обитатели Милансей охотно противопоставляли эту странную девчонку ее матери, которая была очень красива и еще сохраняла теперь следы былой красоты. Не сделав Генриетты хорошенькой, двадцатый год смягчил неуклюжесть ее внешности и развернул все, что было в ней привлекательного. Цвет ее лица стал живее, выровнялся; бледная немочь не бледнила более губ; корсаж слега вздулся, но грациозно, крепко: и этот строгий и изящный рисунок бюста настолько был в контрасте с остальной фигурой, напоминавшей юношу, что не мог остаться незамеченным…
Де Герсель заметил это превращение во время своей последней охоты в Фуршеттери; временами он несколько мгновений следил за свободной походкой Генриетты; но он не помнил, чтобы когда-нибудь сказал ей хоть слово. Злоупотребления Дерэма, которые он открыл за несколько лет до этого и которые продолжались и росли год за годом, делали ему антипатичной всю ту семью, которую он считал соучастницей. Генриетта, в частности, казалось, безмолвно подтверждала свое соучастие очевидной заботой встречаться с де Герселем как можно реже. Она явно избегала его, в то время как управляющий и его жена соперничали в рабской услужливости перед хозяином.
– А ведь недурно написано письмо этой девочки! – бормотал граф, перечитывая первые попавшиеся ему строки. – И главное, что в ней хорошо – это то, что она не ноет и не пускается в литературу. А потом она и в самом деле сумела избежать пошлости.
Он принялся перечитывать письмо от начала до конца и
«У нее есть известная повелительная манера подавать прошение; ясно чувствуется, что она не допустит отказа. Мадемуазель Дерэм, без сомнения, – молодая особа нового образца из рода феминисток, приветствующая равенство полов, реформу гражданского права…»
По привычке внимательно исследовать все, что касается женщин, де Герсель поднес окаймленную черным бордюром бумагу к своим ноздрям. От нее отделился нежный запах фиалок. Ничто так не выдает женолюбцам женщину, как аромат. Герсель вспомнил облаву последней зимы, когда однажды утром, входя, чтобы согреться, на ферму Виллемор, он очутился на пороге лицом к лицу с Генриеттой Дерэм. Живость ее голубых глаз и контраст между бледностью ее лица и темным цветом волос поразили его так же, как и изящная талия, которую он угадывал под накидкой. Генриетта показалась смущенной и инстинктивно сделала жест, как бы желая свернуть с дороги. Потом она одумалась и прошла, отвечая на приветствие графа кивком головы. Этот жест не понравился графу, и он сказал себе тогда: «Эта, по крайней мере, хоть не притворяется…» Но он почувствовал вслед за молодой девушкой струю того самого запаха фиалок» который отделялся теперь от этого листка бумаги, окаймленного черным бордюром.
– Только подумать, – бормотал граф, – что во времена моего детства жена управляющего была чем-то в роде служанки в чепце, не умела читать и звала моего отца «господин граф, наш добрый господин». Я. достаточно прожил, чтобы видеть это, и видеть также Генриетту Дерэм, которая одевается, как дама, пишет правильно и на отличной бумаге, которую она душит фиалками, письма, почти такие же любезные, какие могла бы написать девушка моего круга, обращаясь ко мне с просьбой. Ба!.. что же делать? Ни к чему не послужило бы желание остановить паровоз. Эта девочка – дитя своего времени!.. Скучно то, что она украдет у меня втрое больше, чем ее отец; ведь Виктор прав – она хитра.
Граф снова задумался на несколько минут, прежде чем ответить на письмо Генриетты. В сущности, он решился принять ее предложение. Он делал это из лености, из боязни перемен и неожиданностей, как он говорил своему лакею, но также, и главным образом, из любопытства, хотя моралист не назвал бы этого любопытства совершенно здоровым. Насмотревшись на массу побежденных им женщин, победитель невольно лишается уважения к тому, что считают моралью в любви. Соблазнитель подчиняет себе мораль согласно своим инстинктам, как общество подчиняет ее согласно своим интересам. Де Герсель не верил в то, что в любви могут быть добро и зло. Он верил, что любовь является актом, который сам по себе безразличен, но социальные последствия которого могут случайно привести к добру и злу; однако, доверяясь своему инстинкту, он старался не сеять зла вокруг себя.
Думая о Генриетте Дерэм, он был бы самим собой, если бы не останавливался на физическом облике молодой девушки; но он не чувствовал никакого желания и, главное, не строил никаких планов соблазнить ее. Несмотря на манеру держаться «дамой» и форму ее письма, Генриетта Дерэм постоянно представлялась ему дочерью его слуг: старика Августина, ходившего в деревянных башмаках, имевшего грязные ногти и кравшего; старухи Дерэм, следившей за завтраками охотников с кухонным передником на животе и лицом, опаленным пламенем кухонной печи. А Герсель, этот современный Дон-Жуан, не особенно одобрял служанок. Но его любопытство к Генриетте Дерэм возбуждала тайна ее женского облика, который казался ему издали образом нового типа женщины: модернизованной, возвышающейся мещанки.