Кукушка

Скирюк Дмитрий Игоревич

— Хозяин! — закричал он с порога. — Это… как тебя… давай чего-нибудь на стол! И выпить! Выпивки давай, ага…

Приятели нестройно заподдакивали.

Корчмарь напрягся. Медленно стянул и скомкал фартук, аккуратным образом его расправил, сложил и спрятал за стоику.

— Слушай, рыжий, — примирительно сказал он, глядя куда-то поверх его головы, — ты задолжал мне за три месяца. Может, сперва всё-таки заплатишь?

— By Gott — взмахнул руками тот. Остатки вина выплеснулись из бутылки. — Чего ты ерепенишься? Я ж сказал: погодь немного. Как только мне покатит фарт, я сразу всё отдам

и сверху приплачу. Я правильно говорю? — Он обернулся к приятелям и снова — к кабатчику. Ударил себя в грудь. — Что, ты не знаешь меня, что ли? Давай, наливай, не порть людям веселье…

Старый Томас упрямо покачал головой.

— Нет монетов, нет и выпивки, — сказал он, берясь за тряпку. — И вообче, запомни, Шнырь, — я терпеливый, но не очень. В долг я тебе больше не налью. Ни тебе, ни твоим корешам. И вообче, гляжу, раз ты уже с бутылкой, значит, деньжата у тебя водятся. Так что плати или убирайся.

Четвёрка смолкла. Было слышно, как ветер трясёт ставни. Рыжий вразвалочку подошёл поближе, перегнулся через стойку, рывком вытянул руку и ухватил кабатчика за рубаху. Притянул к себе.

— Слышь, ты, — прошипел он ему в лицо. — Забыл? Я тебе тоже кой-чего в тот раз сказал. Не хочешь верить на слово, придётся поверить… вот этому!

Он подбросил бутылку, перехватил ее за горлышко, одним движением расколошматил о прилавок в дрызг и брызг и поиграл стеклянной «розочкой» под носом у кабатчика.

— Ну? Понял?

С блескучих острых краешков, с торчащих лепестков осколков, словно кровь, закапало вино. Кабатчик дёрнулся, заегозил, как червяк на крючке, только вырваться не смог, а может, побоялся. Шрамы у него на шее налились лиловым. Наконец он ослаб, облизал пересохшие губы и кивнул:

— Понял…

— Вот и ладушки. — Шнырь отпустил рубаху и подбросил битую стекляшку на ладони. — Давай наливай. Добром-то — оно всегда приятнее. — Он обернулся к собутыльникам. — Я праильно говорю?

Те снова закивали одобрительно.

— Нет, — вдруг раздалось из-за стойки. — Не «праильно». — Шнырь обернулся и тотчас понял, что забавы кончились.

Два дюжих молодца неторопливо вышли из-за занавески, закрывавшей вход на кухню, и остановились у стойки. Хозяин кабака, воспользовавшись замешательством, успел шмыгнуть на кухню, выглянул оттуда пару раз и скрылся окончательно. Шнырь и приятели попятились к двери, но вдруг и та раскрылась, и в корчму проникли еще двое. Осмотрелись, хмуро глянули на троицу и рыжего у стойки и шагнули в стороны.

А на пороге появился Яапп Цигель.

Заправила городских домушников был выше рыжего почти на голову, лицом был узок, глаз имел желтушный, выпуклый и потому смотрел на скандалиста сверху и вполоборота, как петух на таракана. Два приземистых широкоплечих молотилы рядом с ним выглядели словно замковые башни около донжона.

— Ну, здравствуй. — Цигель снял шляпу и похлопал ею о колено. Огляделся. — Сядем?

Троица подельников Шныря послушно, хоть и нерешительно, опустилась на ближайшую скамейку, предпочтя не спорить. Сам Шнырь тоже почуял беспокойство и спрятал «розочку» за спину. Не сел.

— Братва, вы чё?.. Вы чё, братва?..

— Хорош ворону корчить, пасынок, — презрительно скривился

Цигель. — Сядь, не егози. Разговор есть.

Шнырь послушно заткнулся и плюхнулся рядом с сотоварищами. Цигель тем временем кивнул своим парням. Один вышел, второй встал у двери.

Яапп Цигель остановился около стола:

— Ты знаешь, кто я?

Шнырь гулко сглотнул и кивнул:

— Знаю…

— Это хорошо. А то уж я подумал, что ты глуп непроходимо. Давно ты в городе?

— Не… неделю.

— Да? — притворно удивился Цигель. — Всего неделю? Надо же! Неделю — а так много успел… А прежде, стало быть, ты в город только пива выпить забегал?

— Да врёт он всё, кабачник энтот!..

— Замолчи, щенок! — тоном, не терпящим возражений, оборвал его Цигель. — Ты кому врёшь? Кому врёшь, я тебя спрашиваю?! Кто после Рождества торговые ряды распотрошил? Месяц назад у Вассермана особняк кто грохнул? А? Кто ван дер Бренту, Хольцману и Флорентийцу побрякушки сбыть пытался? Ты думаешь, никто тебя не видел?

— Это не я! Богом клянусь, Цапель… — начал было Шнырь, но Цигель сделал быстрый знак рукой, и парень у двери, в одно мгновение оказавшись у стола, отоварил рыжего по уху. Тот боком рухнул на пол, опрокинул скамейку и затряс головой. Разбитое бутылочное горлышко вылетело у него из руки и зарылось в грязные опилки. Три собутыльника невольно вздрогнули и сгрудились теснее.

Цигель привстал и наклонился сверху.

— Полегчало? — ласково осведомился он и наступил, давя стекло. — Освежило память? Протрезвился? Так-то лучше. — Он усмехнулся, — Что мне твои клятвы! Сявка… Ты кем себя возомнил? А? Кем ты себя возомнил, я тебя спрашиваю? Я тебя ещё год назад приметил, но тогда простил по малолетству. А ты, я вижу, ничему не научился. Думаешь, здесь можно, как в деревнях, безнаказанно шарить? Ты почему на хазу не пришёл, когда задумал особняк бомбить? Зачем гемайн не отстегнул? Или думал, заезжим здесь раздолье? А? Отвечай, пробка сортирная!

— Я… — Шнырь попытался сесть. Ухо кровоточило. — Я не успел… Цапель, я не успел! Мы думали потом, когда сдадим, тогда и придём…

— Не ври.

— Чес-слово, не вру! Что толку на шмотье башлять? Мы особняк спецом не собирались квасить, как-то само получилось… Блестяшки кончились, а тут, на старую закваску, как ненароком не поддеть? Цапель, ну ты чё? Ты же знаешь, как оно бывает!..

Яапп Цигель откинулся к стене, побарабанил по столу, задумчиво разглядывая пивные кружки на полках за стойкой. Вздохнул. Четверо охранников молча ждали указаний. Колокол на башне городской ратуши гулко пробил двенадцать. Цигель встрепенулся и нахмурился, будто что-то вспомнил.

— Значит, так, — наконец решил он, — слушай сюда. Тот особняк я тебе прощаю. Рауб можешь оставить себе. Однако завтра вечером придёшь на сходку и заплатишь отступного.

— Скока?

Цигель помедлил.

— Полторы.

— Полторы?! — вскричал Шнырь. — Побойся бога, Цапель! У меня нету столько!.. Мы столько даже взять-то не надеялись!

— Найдёшь, коль жить захочешь, — с презрением бросил Цигель, вставая. — И через три дня чтоб тебя в городе не было. И вообще чтоб я больше тебя не видел. Да! И долг кабатчику тоже вернёшь.